— Улю-лю! — закричал ученик хирурга с растрепанными волосами, тем не менее обсыпанными рисовой пудрой. — Он меня толкнул! Я чуть не упал на эту грязную мостовую!
— Погоди, — взвизгнул другой, — он не уйдет!
И швырнул свою трость, целясь по ногам бежавшего к выходу Дюпертуа. Тот упал, растянувшись в сточной канавке, его шляпа и нож отлетели в сторону. Коль скоро якобинец уже лежал на земле и сопротивляться не мог, молодые люди безнаказанно обрушили на него град ударов, несмотря на то что своим могучим сложением он напоминал шкаф. Теперь Дюпертуа, распростертый ничком, более не шевелился, его лицо тонуло в грязной жиже.
— Не сбросить ли его в колодец? — предложил Дюссо.
— Дражайший мой, вам в самом деле не терпится вконец изгваздать свою одежду? — усмехнулся Сент-Обен.
Мюскадены, что ни день, отправлялись карать якобинцев, чьи имена и адреса публиковались в «Народном глашатае»; эти свои предприятия они называли гражданскими променадами, после которых стекались со всего Парижа в свой главный штаб — «Кафе де Шартр» в Пале-Рояле, еще недавно из Королевского переименованном по-революционному во Дворец равенства, Пале-Эгалите, а ныне вернувшем себе былое монархическое имя. Там царили сутолока, кавардак, это был человеческий зверинец, нескончаемая толчея жуликов, распутников, зевак, обжор, смутьянов, игроков и публичных женщин. В центре парка, у бассейна, красовалась скульптурная группа, принадлежавшая резцу Жана Гужона: «Человек, Осмотрительность, Честность и Время, попирающие Порок», а тут же, рядом с сей поучительной аллегорией, в ярмарочных балаганчиках под сенью каштанов вы могли полюбоваться на пеликана с мыса Доброй Надежды или казуара, вывезенного из Великой Индии. На втором этаже «Кафе де Фуа» обосновалось «Бюро благотворительности и всеобщего счастья», сулившее за пару минут обучить вас иностранным языкам. Здесь для развлечения публики имелись розовощекие автоматические куклы, отбивающие такт, настоящая великанша, прибывшая из прусской глуши, два фальшивых алгонкина в набедренных повязках и механический бильярд. А в задней комнатке этого эклектичного заведения собирались болтуны, чтобы, как в некоем подобии клуба, вволю почесать языки.
На соседних улочках тоже было людно, под навесами шла торговля, владельцы мясных и молочных лавок грудами вываливали свой товар: индюков, подвешенных за лапки, бараньи ноги, свиные головы, смотрящие перед собой помутневшим взором, бруски масла, гирлянды колбас. Даже кучер Робеспьера имел здесь свое заведеньице — «Кафе Дикаря». «Кафе завоеванной свободы» угнездилось в «Пассаже Валуа». У Веллони можно было приобрести мороженое в брикетах и чашку шоколада. Гражданин Ласаброньер варил прямо на месте черепаховый суп по пятнадцати су за миску. У Корселе вам предложили бы трюфели из Шампани, а у его соседа — вафли по-фламандски.
Сент-Обена и ему подобных это изобилие уже не удивляло, они здесь чувствовали себя дома, уписывая на обед баранью грудку с зеленым горошком в зале «Кафе де Шартр» или хвастливо рисуясь под аркадами. Они готовились к завтрашним вылазкам, выбирали новые жертвы, сочиняли свирепые статейки и прокламации, болтали о театре. В их кружок затесалось несколько соответственно вырядившихся агентов Комитета общественного спасения, призванных не столько шпионить, сколько направлять их, если потребуется, однако никто не помышлял о какой бы то ни было бдительности.
— Поглядите-ка сюда! — возгласил Сент-Обен. — Мы это только что содрали со стены!
Он помахал перед мюскаденами, попивавшими лимонад под навесом галереи Божоле, каким-то листком бумаги. И продолжал:
— Начнем с заглавия, вслушайтесь: «Народ, проснись, час настал».
— Это уже пованивает якобинцем!
— Погодите, я вам текст прочту: «Ступай посмотреть на наших правителей, теснящихся вокруг трактирщиков-рестораторов Пале-Рояля, дворца, в высшей степени королевского, и ты увидишь, как их столы ломятся от превосходнейшего мяса, когда тебе едва удается разжиться овощами!»
— Ах, питаться овощами — это же великолепно.
— Однако людоедам подавай мясо!
— Нужно, чтобы на них обрушилось общественное негодование!
Мюскадены в полный голос поздравляли друг друга с тем, что в Тулоне, Амьене, Руане вспыхивают реакционные мятежи, что лионцы побросали в водовороты Роны тех якобинцев, которых сумели изловить. Новые массовые убийства в провинции — ответ на прежние зверства. В Тарасконе перед целой толпой зрителей бешеные нового толка сбросили с крепостной стены шесть десятков республиканцев, и партер рукоплескал. Роялисты поджигали тюрьмы, без разбора рубили их обитателей саблями, так было в Эксе, Систероне, Ниме, Сент-Этьене, Бурже, Лон-ле-Сонье, Седане. Вандея запылала.
Усевшись за столик под аркадами «Кафе де Шартр», двое мужчин в круглых шляпах хмуро слушали ликующие возгласы этих юнцов. Тот, что повыше, массивный красавец, был одет довольно небрежно. Второй, в серой суконной шинели самого заурядного типа, не в пример своему спутнику был тощ, как палка, остронос, со впалыми щеками и желтоватой кожей, обтягивающей череп так плотно, что кости выпирали наружу: его черные волосы, жидкие и сальные, ниспадали бы ему на уши, придавая сходство с коккер-спаниелем, если бы он не зачесывал их назад, по моде того времени завязывая на затылке лентой; было заметно, что его крайне раздражает соседство этих щеголей, их восторги по поводу беспорядков. Чашу его терпения переполнила шутка Сент-Обена в адрес голодающих, они, дескать, по преимуществу побирушки, сбиваются в стаи и рыщут по сельской местности, лишь бы пограбить. Услышав это, он вскочил с места, опрокинув стул:
— Паршивцы! Мы только что из Прованса, там все обстоит слишком серьезно, чтобы хихикать! Волки бродят по деревням! Нападают на дилижансы! По дорогам не проехать! Мосты разрушены!
Озадаченные тирадой этого хлюпика, мюскадены на мгновение онемели, затем Сент-Обен приблизился к дерзкому, смерил его взглядом. Да кто он такой? Запыленные сапоги, потертая одежонка, да еще этот иностранный акцент… Из-под запахнутой шинели выглядывает красный воротник артиллериста, но это мало о чем говорит: военная форма продается и перепродается, ее перешивают, латают и штопают, она больше не указывает на положение своего владельца. А может быть, это дезертир? Они такие, прячутся в Париже, на постоялых дворах или в меблирашках за три су, лишь бы улизнуть от войны, которая возобновляется каждую весну: у них нет ни малейшего желания остаться калеками, ведь армия больше не получает даже дерева для изготовления костылей.
Однако артиллерист говорил так властно, что это поневоле смущало, а главное, в его голубых глазах, когда они в упор смотрели на вас, было нечто завораживающее.
— Не стоит задерживаться здесь, генерал, — промолвил его спутник, кладя ему руку на плечо.
— Генерал?! — воскликнул Сент-Обен.
— Разве все эти вояки не расстреливали наших братьев в Вандее? — вмешался другой мюскаден.
— Генерал отказался сражаться там, — обронил рослый мужчина в круглой шляпе, увлекая прочь своего друга, одобрившего такое решение:
— Ты прав, Жюно, пойдем.
— Кто вы, господин генерал? Кем надо быть, чтобы отказаться идти на Вандею?
— Не важно, — буркнул тот по-итальянски.
— Как так?
— Мое имя ничего вам не скажет.
— Все равно назовите его!
Но генерал Буонапарте удалился, не представившись.
Ну да, бригадный генерал Буонапарте впрямь не пожелал подавлять мятеж Вандеи, спровоцированный роялистами и англичанами и носивший на сей раз скорее политический, чем религиозный характер. Причиной такого отказа были не убеждения генерала (да полно, имел ли он их?), но если артиллеристу предлагают командовать пехотой, ему не след принимать столь позорные условия. Коль скоро ничего получше не подвернулось, он, опасаясь, как бы Военный комитет не вычеркнул его из армейских списков, счел за благо взять отпуск, в этом ему поспособствовал Марки, доброжелательный военный хирург.
Итак, он, пробираясь под руку с Жюно сквозь густую толпу, заполнявшую парк, направился к галерее Валуа, подальше от мюскаденов. За последние несколько дней Андошу Жюно полюбился второй этаж «Кафе Бореля», он часто задерживался там до зари у стола с рулеткой или играя в «тридцать-сорок». Генерал, поднявшись с ним вместе по широкой каменной лестнице, проводил его до порога игорной залы. Швейцар принял у Жюно шляпу, с помощью жердочки подвесил ее на крюк под потолком и вручил жетон.
— У меня особая метода, — сказал адъютант.
— Удачи! — отвечал Буонапарте. — Добудь нам золота.
И беглым взглядом оглядел анфиладу зал, столики, у которых сидели на банкетках женщины, поджидающие тех, кто выиграет. Когда родственники Жюно, разбогатевшее бургундское семейство, присылали ему деньги, он три четверти суммы отдавал своему генералу, а на остальные играл. Буонапарте отнюдь не бедствовал, ему выдали жалованье и шестикратный дневной рацион, не считая денег на дорогу от Марселя до Парижа, но он боялся не уложиться.
