Советский режим был основан на контроле над миллионами умов и душ при помощи страха. Даже один-единственный человек, не поддающийся страху, открыто не повинующийся ему, ставил под угрозу всю систему. Режим должен был подавлять малейшие признаки неповиновения, даже самые, на первый взгляд, незначительные.
«Не надо так упорствовать, проявите гибкость, — говорили мне следователи. — Пойдите нам навстречу, и вы будете свободны Давайте избежим неприятностей. Признайте, что мы правы, а вы ошибаетесь, и вы сможете спокойно жить дальше». Допрос шел за допросом, и каждый раз они повторяли все туже скрытую под видом участия угрозу: «Помогите нам, чтобы мы могли помочь вам». «Мы люди не кровожадные, — убеждали они меня — Мы не хотим вашей смерти. Мы только хотим, чтобы вы пошли нам навстречу».
Зто был типичный подход КГБ: сделать ваше моральное поражение условием выхода на волю Ибо, как только вы пошли на компромисс с ними, вы им больше не страшны Вы больше не помешаете им преследовать и выжигать любой намек на свободу, ибо сами вы уже пожертвовали величайшей из всех свобод — вашей внутренней свободой. КГБ не нужна ваша жизнь, им нужна лишь ваша душа.
Чтобы устоять под этим давлением, я прежде всего должен был научиться справляться со своим собственным страхом — стоило только следователям почувствовать, что я боюсь, как они непременно использовали бы это против меня Сначала я попытался найти все причины, по которым я обязан был отказаться сотрудничать с ними. Я начал строить логическую основу моего сопротивления. Я напоминал себе, что сотрудничество с КГБ будет предательством по отношению к моим товарищам, продолжающим борьбу, что это лишит сил друзей за границей, мою жену и родных. Сотрудничать с КГБ означало изменить цепям всего еврейского эмиграционного движения.
Однако вся эта логика не помогала мне одолеть страх. Но почему? Разве не был я на протяжении многих лет диссидентом, не был одним из тех активистов, за каждым шагом которого «хвосты»-кагэбэшники следили по двадцать четыре часа в сутки? Разве не рисковал я арестом бессчетное множество раз, когда поднимал лозунги на демонстрациях, когда передавал материалы иностранным журналистам на глазах у моих кагэбэшных «хвостов»?
И разве не знал я, как работает эта система, на что она готова пойти, чтобы раздавить оппозицию, какие тяжкие обвинения могут быть предъявлены мне? Я должен был быть готов ко всему. Но — следователи вновь и вновь напоминали мне, что меня ожидает расстрел Само слово расстрел пронзало мой мозг, словно пуля Под угрозой смерти любая логика начинает рассыпаться. Кроме того, логика никогда не работает в одном только направлении. Ту же самую логику, помогавшую мне противостоять КГБ, можно было использовать прямо наоборот Человек — существо изобретательное Чувство самосохранения в нем невероятно сильно, и порой оно сильнее всего. К тому же КГБ был большим мастером по части обращения этого чувства в убедительнейшую логику предательства В тюрьме я был свидетелем того, как люди в своем отчаянном стремлении выжить изобретали и принимали самые смехотворные резоны, оправдывавшие их капитуляцию и сотрудничество с КГБ Им удавалось даже убедить себя, что, действуя таким образом, они отводят опасность от своих товарищей, работают ради укрепления своего движения и даже ради спасения всего мира.
Свою логику предательства КГБ начинал строить с того, что напоминал вам, какому ненужному риску вы подвергаете ваши личные интересы — у вас молодая жена, многообещающее будущее и проч. Затем от угроз они переходили к хорошо рассчитанным стратегическим обещаниям: если вы не подпишете данное письмо, предупреждали они, мы будем вынуждены арестовать всех. А если подпишете, вы сможете «спасти их», «предотвратить их мучения» Я вспоминаю, как один диссидент послал своим товарищам письмо, в котором объяснял, что он решил пострадать один за всех. Он сумел заключить «отличную», с его точки зрения, сделку: если на протяжении трех месяцев не появится ни одной диссидентской публикации, писал он, никто кроме него не будет арестован. А другого соблазнила кагэбэшная логика, говорившая ему, что он, такой умный и хитрый, может обвести их вокруг пальца Однако в конце концов он сам не смог отличить игру от действительности и позже покончил с собой.
Логика, как я понял очень быстро, не есть инструмент нравственный. Вместо прямого пути к истине в руках КГБ она может превратиться в извилистую тропу обмана и манипуляций. Сами по себе логические построения не помогают человеку выстоять под угрозой смертного приговора. И вскоре мне стало ясно, что существует нечто более сильное, нежели самая разумная логика, нечто, что помогает человеку не поддаваться злу: стремление сохранить свою внутреннюю свободу.
Лояльный советский гражданин был рабом системы, где он вынужден был твердить, как попугай, ее идеологическую демагогию, даже если давно в нее не верил. Но стоило человеку вырваться из этого мира лицемерия и начать говорить то, что думает, и он становился свободен Пока его слова соответствовали его мыслям, он оставался свободен — даже в тюрьме И точно так же, стоило ему «пойти им навстречу», стоило изменить своей совести, и он совершал худшее из всех предательств — предательство по отношению к самому себе.
Мое стремление к свободе питалось страстной сопричастностью к моему народу, к нашей общей истории и к судьбе, которая была и моей судьбой. Переступив черту, отделявшую двоемыслие от инакомыслия, я внезапно открыл для себя новый мир. Я был теперь не отдельным, изолированным советским человеком, но частью живого и деятельного сообщества, с долгой историей борьбы за освобождение — историей, наложившей свой отпечаток на судьбы империй Я теперь противостоял могущественному государству не в одиночку, но вместе с моим народом, требовавшим нового Исхода из-под власти современной тирании. Узы солидарности связывали меня и с моими соотечественниками, советскими евреями, и с евреями в Израиле, в Америке, в Европе, во всем мире. Сила этой солидарности просто опьяняла меня. И пойти на сотрудничество с КГБ означало бы разрушить эту солидарность, отвергнуть эту историю и вновь вернуться в состояние устрашающего одиночества.
Именно это ощущение одиночества и надеялись внушить мне следователи во время допросов. Они прилагали все усилия к тому, чтобы отгородить меня от моего широкого мира, от моего движения, чтобы я не сознавал себя частью чего-то большего, чем я сам.
Я отдавал себе отчет в том, что для сопротивления недостаточно одних только логических обоснований, а необходимо всячески держаться за эти узы, давшие мне мою внутреннюю свободу. В сущности, напоминал я себе, ничто не изменилось Меня попросту перевезли с улицы Горького в Лефортово, на каких-нибудь два-три километра, поместили в тюремную камеру и подвергли допросам. Их цепь — заставить меня почувствовать, что всей моей жизни как не бывало, что последними, кто увидит меня в живых, будут именно они.
Я напоминал себе, что все это ложь, что я по-прежнему являюсь частью этого мира, этой борьбы, этой истории, этой судьбы Я вновь переживал то чувство сопричастности, которое делил с другими в нашей общей борьбе. Вновь и вновь я повторял себе, что я теперь — часть этого мира, как никогда прежде, и, как никогда прежде, несу ответственность за исход нашей борьбы Я черпал силы не в логике, а в мыслях о моей жене Авиталь, о моих товарищах-отказниках, о наших мужественных друзьях-диссидентах. Так, восстанавливая мою связь с другими, с нашим общим прошлым, с нашими мечтами о будущем, я смог вырваться из замкнутого мира КГБ в мир человеческой общности и сопричастности. Зто и было источником моей силы.
КГБ помал свои жертвы, заставляя их сосредоточиться исключительно на физическом выживании. Страх смерти в руках КГБ становился могущественным орудием. Как только человек поддается страху, как только физическое выживание становится единственной его цепью, ему конец КГБ хочет, чтобы человек заботился лишь о том, как остаться в живых. А следует заботиться о том, как оставаться свободной личностью, верной своим убеждениям. Не поддаваясь страху одиночества в мире, всегда помнить о своей связи с другими, об общих ценностях и идеалах Только так можно преодолеть страх смерти.
В те дни, когда шли бесконечные допросы, я еще не находил нужных слов, выражавших это чувство сопричастности, источник моей внутренней свободы. Но несколько лет спустя я нашел для себя способ выражения. Незадолго до ареста один американский турист передал мне маленькую книжечку Псалмов и письмо от моей жены Авиталь писала, что эта книжечка была с ней во всех странах, где она побывала, борясь за мою свободу и за свободу советского еврейства. А теперь, писала она, я посылаю ее тебе, так как чувствую, что она тебе понадобится Мой иврит в то время никак не позволял мне читать эту книгу, да и времени не было — я был полностью погружен в борьбу. А во время ареста она была конфискована вместе с прочим моим имуществом. И тогда я вспомнил о ней и о записке Авиталь. По мере того как я раздумывал о Псалмах и о письме Авиталь, эта книжечка стала приобретать для меня почти мистическое значение. Я потребовал, чтобы мне ее вернули, за это пришлось бороться на протяжении трех пет.
