– А когда ты читал свои стихи? В тот же раз?
– В следующий. Это же были стихи про него – «коршун, пасынок, юродство». Я хотел сделать еще рисунок и включить в него стихи, – так делал какой-то человек с молодежной выставки, а потом Константинов. Но до рисунка руки не дошли, и слава Богу. Тарон сказал: «Да, все это во мне есть, и коршун, и юродство… Про пасынка только не знаю».
А тебе стихи, я помню, не понравились. Ты и тут не уступил.
«Я имею право вас учить, – говорил Тарон, – потому что я всю жизнь сплю на жестком».
«Не говори о живописи пренебрежительно, – учил он, – тогда мазки станут легче и прекрасней». И еще учил: «„Боярыня Морозова“ – она красная, только написана синим»… «Если они красоте предпочитают насилие, я должен писать насилие»… «Здесь я взял кусочек мастерства у Эль Греко, как он пишет белые ткани. Мастерства в том убогом смысле, в котором его понимают».
Или еще: «Не „какой-то“ Ван Гог, а Его Величество Ван Гог. Ван Гог заслужил свою смерть. Он выстрелил себе в грудь, а потом спокойно разговаривал с братом. Умирающий на снегу должен просить прощения у идущих дальше».
И еще: «Творчество – это ловушка, оно не дает опоры. Ты должен идти по канату, но не за мной. Кафка в жизни был вполне корректным человеком».
«Я должен был преподать тебе урок доблести, а дал урок страдания».
Иван о Тароне: «Все, что он говорил, казалось таким ясным и своим, и мысли не возникало, что это может когда-то забыться. А вот забылось. Просто никогда не веришь, что сам можешь измениться».
– Ну что, Иван, – говорит Тарон, – когда помирать будешь?
– Что значит «когда»? Когда Бог пошлет.
– Да? Правда? – обрадовался Тарон. – Я тоже теперь так думаю: когда Бог пошлет. А то ты, помню, мне всю плешь проел этими вопросами.
– А чем ты сейчас занимаешься?
– В последнее время – подделкой. То есть я вроде как поддельщик. Обнаружились у меня вдруг способности к таким вещам, как, например, – сделать шкатулку. Почему-то это никто сейчас не может сделать. А почему – неизвестно. А я вот могу.
Иван вдруг обернулся и, показав на буфет, очень резко спросил: «Это какое дерево?» Тарон послушно полез в карман, вынул очки. Вот так новости! Готовность подчиниться и отвечать на неудобный вопрос была еще более неожиданна, чем появление очков. В очках он уже совершенно на себя не походил: какой-то действительно ремесленник. Долго, безнадежно разглядывал дерево. «Я думаю, дуб». – «Это орех», – отрезал Иван.
А после его ухода долго возмущался: «Тоже мне поддельщик, дуб от ореха отличить не может. „Я – поддельщик!“».
Иван, в отличие от Тарона, не навязывал другому свои условия. Он просто никогда не соглашался на чужие. Это несогласие выражалось ясно и без промедления, но у тебя хотя бы оставалось право отказаться или уклониться. Не помню, правда, чтобы я поспешил этим правом воспользоваться. Меня восхищала чудесная маневренность его мысли, ее неожиданная ловкость – безупречный интеллектуальный инстинкт.
Декорации для первой нашей совместной выпивки выбирал тоже Иван. Был, правда, и третий участник, Володя Тихонов, но тот распоряжался закуской: «Я предлагаю сырые яйца. Савва Морозов закусывал только сырыми яйцами». Ладно, принято. Купили сырые яйца по числу участников, каждый опустил свое в карман верхней одежды. На мне было кожаное полупальто, переделанное из отцовского – довоенного, длинного, с широкими обшлагами. (То – якобы старое – превратилось теперь в такой кожаный мешок на «молнии», очень неудобный для ходьбы, тем более для преодоления препятствий.) Вместо простой водки взяли почему-то «Старку», для изысканности. Отправились от института налево к Рождественскому монастырю, не доходя до него свернули в подъезд доходного дома, на черную лестницу. Дальше был чердак с развешанным бельем и узкое слуховое оконце, через которое надо было пролезать на крышу. До этого пункта все шло вполне празднично, но тут случился конфуз. Окно находилось довольно высоко от мягкого земляного пола, нужно было подтянуться и, упершись животом в нижний брус оконной коробки, переползти на скат крыши. Я подтянулся, уперся и… Как сейчас помню легкий, но ужасный, окончательный треск хрупкой закуски в левом кармане кожанки.
Удовольствие было испорчено. Я очищал карман и стряхивал с пальцев липкую слизь под сочувственным взглядом Ивана, брезгливым – Володи. Поделиться закуской было сложно, да я и не просил. Вид с крыши действительно открывался красивый, но вкус «Старки» я не выносил еще лет двадцать после этого случая, да и вообще не терпел цветную водку. Потом прошло.
Немного об одежде, если уж зашла речь. Печальная судьба дивного кожаного пальто вполне типична. Одежда шестидесятых годов соответствовала своему полувменяемому времени. Ей не хватало духа быть откровенно прежней, немодной (но стилистически индивидуальной), а стать модной у нее не было никаких шансов. Одежда была никакой, но «с претензией на что-то». Какие-то всё погончики да необязательные карманчики. На этом фоне Иван с его неизвестно как сохранившимися нэпманскими картузами и парусиновыми кителями со стоечкой, конечно, очень выделялся.
Милиционеры и все, им подобные, считали, что он выделяется не в лучшую сторону. Странный человек сразу привлекал к себе их самое пристальное внимание. Но бывало и наоборот. Историю в метро я знаю только в пересказе, но легко могу представить оторопь постового, которого Иван треснул кулаком по небдительной спине. Так – ни с того ни с сего, для начала общения. Поступок был настолько непонятный, что на нарушителя не стали заводить дело. Но общение, конечно, последовало.
Милиция всегда была так близко, непонятно даже, как все обошлось без серьезных неприятностей. Стоим однажды в винной очереди, с тоской разглядываем полки. Стоящий впереди нас пьяный человек в болонье и расстегнутой до пупа ковбойке вдруг оборачивается и что-то мычит. Иван понял, достал пятерку. «Сдачи не будет», – буркнул наш багроволицый продавец и вытащил из авоськи бутылку. Мы повернули к выходу. И тут какая-то толкавшаяся рядом ребятня плотно взяла нас за локти. Уйти было невозможно: оттолкнув одного, ты втыкался в другого. Они восставали как пораженные мишени в тире и рычали свое: «Р-рейд! Др-ружина!» Весь магазин, казалось, состоял из них – длинных и рукастых, чем-то очень похожих на того, кто продал нам водку.
…Незакрашенный контур давно снятого бачка. Отпечаток снесенного дома на брандмауэре соседа – лоскутная внутренняя покраска, оказавшаяся на виду, как будто дом не снесен, а вдавлен в стену взрывной волной. Завещательная проза мелом на кирпичной стенке: «я тоже». Фраза, показавшаяся мне сутью моего мировоззрения, уместилась на одном кирпиче.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
