Удивительного в этом немного. Публику такого рода всегда раздражала, да что там, бесила, определённая независимость всяческих спецучастков, секретных цехов, где народ будто и не в Стране Советов живёт и чхать хотел на власть или на представителей важнейших органов Родины-матери. Пройдёт такой очкарик мимо, аж зубы сводит… Втоптать бы в лагерную пыль, заглотать живьём да отрыгнуть — а оно ещё и здоровается через раз, потому как вша эта кальсонная, видишь ли, особо ценная, мозги у неё, мать её этак, из особого теста замешаны. Дать бы по этим мозгам с носка сапога…
Наружность Павла Григорьевича Бреннера, то бишь Пауль-Генриха, — достоверно знал Овсянников, — и впрямь была плакатно вражья. Хоть на страницу «Пионерской правды» рисовать: «Убей буржуя, порадуй Сталина!» Желчная физия, будто его мама немецкая не молоком из титьки поила, а уксусом через пустышку. Наглая, заносчивая, с брезгливыми складками вокруг рта, вечно недовольно поджатого. Даром что и родился в России, из здешних немцев, екатерининских переселенцев.
«Видно, с молоком матери… хрен там, с уксусом! — впитал вражина ненависть ко всему русскому, читай, советскому…» — сводило щёточку «наркомовских» усов у комиссара. Потому и топтался Овсянников на досках вышки «НП» за сутулой спиной в чёрной флотской шинели. Потому и косился на красный кружок на бреннеровском рукаве, кружок с торпедкой посредине; а ниже — не набор годовых уголков, а один золотой, с двумя кантами и звёздочкой! Вон сколько уже таится с ножом в руке за спиной у советской власти, больше десяти лет выслуги… И ведь дождался же?! Пришли его кровные родственнички ! Вон, уже в Перекоп стучатся танками Манштейна.
«Следовательно… — полагал особист, поднимая к глазам полевой бинокль. — Вот-вот выглянет его звериная сущность предателя…»
И она и впрямь выглянула в точке запуска. Да так выглянула, что счастью своему, глазам своим не поверил комиссар госбезопасности.
С правого полубака «изделие» плюхнуло в воду, как многопудовая майская форель, и обещанными зигзагами порскнула под водой, словно тень в подполье, к видневшейся в отдалении мишени. Порскнуло скрытно, проворно и почти бесследно, как та же рыба; но, всё-таки, следить за ним можно было — НП и сам по себе порядочно возвышался, и на высотке располагался: местность, окружавшая бухту, была холмистая.
Все и следили. Заводская свита начальства — в стереотрубу, расставившую «улиткины рожки» под навесом смотровой площадки. Инженер Бреннер, «само собой», в немецкий монокуляр Цейса. И комиссар госбезопасности в «честный» полевой бинокль «ЛОМО». И даже без всякой оптики таращились с рыжих, после жаркого лета, холмов те из рабочих и техников секретного участка, кого, надо понимать, преступно провёл через оцепление главный инженер. И все увидели, как, чуть морща серое шинельное сукно осеннего моря, «Вьюн» достиг дощатой мишени, весьма достоверно симулирующей шум корабельных двигателей и весьма приблизительно символизирующей вражеский дредноут: можно сказать, ткнулся в него, и…
Ничего не произошло. Трехсоткилограммовая боевая часть промолчала. Бесследный «Вьюн» вырвался на свободу и ушёл куда-то вдаль. Канул в воду.
Опережая события, отметим: канул так, что после его не нашли ни «торпедоловка», ни контрольная водолазная группа.
Впрочем, при его запасе хода и его, хода то есть, непрямолинейной особенности, это как-то и не особо удивительно. А на долгие и тщательные поиски времени не хватило.
Конечно, надо непременно сказать, что не совсем удачные и даже совсем неудачные испытания новых торпед случались у всех, кто эти торпеды производил. Американцы — так, вообще, после первых провальных повторные испытания не производили (торпеда-то у них 14‑й модели стоила аж десять тысяч долларов, в ценах 1939 года, разве можно такую дорогую впустую гонять?), и почти три года кряду пытались топить японцев «изделиями», из которых попадала в цель и срабатывала только каждая двенадцатая. Но у них там демократия и военно-промышленный комплекс, а у нас… У нас же щёточка усов комиссара 3‑го ранга ГБ Овсянникова самодовольно дрогнула. И прежде чем застывший инженер Бреннер опустил цейссовский монокуляр, Овсянников наконец-таки произнёс фразу, которую мечтал произнести уже очень давно, а после 22 июня — особенно:
— Пройдёмте, гражданин Бреннер.
Именно так, позорно утраченный для советского общества «гражданин», а не его жизнерадостный «товарищ».
Правда, сразу же на съедение в гарнизонный Особый отдел (уже тыла фронта) П.Г. Бреннера не отдали. Проводилось служебное расследование в присутствии представителя отдела боевого обеспечения флота, — то есть расследование особо тщательное. Но как только выяснилось (на третий день), что сразу по возвращении монитора «Синоп» в заводской порт пропал небезызвестный, да что там, почти легендарный «специалист минно-торпедных средств» Лёвка Хмуров, тот самый воентехник, который рылся накануне, чуть ли не во время испытательных стрельб, в сверхсекретной начинке «Вьюна», и пропал так же бесследно, как «Вьюн»… то заговор для военного прокурора стал очевиден, как 58‑я статья Уголовного кодекса.
Соответственно, пропал и товарищ Бреннер.
Зато со временем и на другой стороне фронта появился господин с той же фамилией…
Хроники «Осиного гнезда»
…Но упреждало его появление событие вроде как не слишком значительное, хотя и связанное, в перспективе, с мысом Атлама и Якорной бухтой, откуда в спешном порядке было эвакуировано почти всё оборудование минно-торпедного завода и почти все его работники, кроме мобилизованных и призванных, а также арестованных и пропавших без вести.
Называлось это событие «сосредоточение в Констанце», происходило 18 июня 1942 года, и участвовали в нём всего девяносто шесть моряков кригсмарине.
…Последние наставления корветтен-капитан Хейнц Бирнбахер, командир 1‑й флотилии торпедных катеров, давал на свежем воздухе, на площадке в двадцати метрах от пирса, к которому попарно были пришвартованы все шесть шнельботов. На палубе любого из них места хватало только для собственной команды, и то не на ходу, а так, возле пирса.
Хотя эти катера, в сравнение хоть с английскими, хоть с русскими, были не только «габаритнее», но и намного более грозными и солидными. Шутка ли: сто с гаком тонн водоизмещения, торпедные аппараты, упрятанные под фальшбак, бронированные рубка и люковая турель бакового 30‑мм орудия, два пулемёта и сдвоенный 20‑мм зенитный автомат за невысокой скошенной антенной. При такой же, как у противников, разве что кроме русского Г-5, предельной скорости хода: 40 узлов по спокойной воде. Ни морские охотники, ни сторожевики с ними реально тягаться не могли, а эсминцы… От большинства эсминцев не представляло особого труда оторваться. Пять узлов преимущества в скорости! Снаряды, конечно, летят быстрее, но попробуй попади, попробуй выставь правильно упреждение на предельных скоростях, да ещё при маневрировании!
Красивыми «шнелльботы», конечно же, не назовешь — эдакие низко сидящие в воде тридцатиметровые «утюги», — но катерники считали их самим совершенством. Да и в боях они показали себя вполне достойно. Пусть пока не снискали ни Тёнигес, ни Кюнцель, ни Бюхтинг, ни остальные капитаны шнельботов 1‑й флотилии такой славы, как подводники Гюнтер Прин или Херберт Вольфарт. Пусть не повторяли с бессильной яростью, даже после удачных действий 1‑й флотилии в Ла-Манше и у норвежского побережья, английские моряки номера катеров так, как повторяли названия «жуткой парочки сестричек», линкоров «Шарнхорст» и «Гнейзенау». Но ведь из всех схваток шнельботы выходили победителями, и на счету каждого в 1‑й флотилии числились уже торпедированные суда и даже сбитые самолёты.
И, кроме небольших пробоин, повреждений не было; как сказал недавно командир «S-40», капитан-лейтенант Шнейдер-Пангс, «самым серьёзным испытанием был марш от Гамбурга до Констанцы».
В самом деле, переброска была чрезвычайно непростой. Получив приказ от адмирала Шнеевинда, Хейнц Бирнбахер в декабре 1941 года собрал флотилию в Гамбурге; не все катера сразу — шестой, «S-72», только к февралю вышел из судоверфи «Люрсен», где проходил профилактику. К самому Рождеству катера начали разгружать (сняли вооружение, часть механизмов и, наконец, самое тяжелое — двигатели), затем — уже в феврале и начале марта 42‑го, — буксировали вверх по Эльбе до Дрездена. Там их уложили на специальные четырехосные автомобильные платформы и потихоньку-полегоньку, со скоростью спорого пешехода, по три тягача каждую повезли по прекрасным автобанам в Ингольштадт. Груженый «караван» шел пять дней, все-таки 450 км — не шутка. «Тяжести», менее габаритные, везли по железной дороге дальше, до Линца. В Ингольштадте облегченные катера, не укомплектовывая, спустили на воду и на буксирах повели по Дунаю. В Линце техники, командированные с верфей Люрсена, установили часть снятого оборудования и приборов, — почти всё, за исключением орудий и двигателей. Дальше предстояло движение вниз по Дунаю до Галаца. Там, наконец, всё те же техники с минимальной помощью румын вернули катерам двигатели, но не артвооружение и торпеды — их привезли спецвагонами прямо в Констанцу.
