— Это Жермена, правда?
Сын был на нее похож.
— Она была больная?
— Не очень здоровая. Перенесла туберкулез.
Зато у Анны здоровья хватало! Крупная и крепко сбитая, она отличалась удивительной уравновешенностью. Она наконец положила брюки на кровать, покрытую стеганым одеялом.
— Я сейчас был у нее.
— Что они вам сказали?.. Должно быть…
— Я видел только акушерку… И малыша…
Она, словно стесняясь, не стала задавать вопросов.
Держалась скромно.
— Ваша комната рядом?
— Да, у нас общая комната с сестрой…
Комнаты были смежные, и Мегрэ открыл дверь, ведущую в спальню девушек. Она была светлее, потому что окна выходили на набережную. Кровать была уже застелена. В комнате царил полный порядок, вся одежда была убрана.
Только две тщательно сложенные ночные рубашки на обеих подушках.
— Вам двадцать пять лет?
— Двадцать шесть.
Мегрэ хотел спросить ее, но не знал, как задать этот вопрос.
— Вы никогда не были обручены?
— Никогда.
Но вопрос, который он хотел задать ей, был несколько иной. Она заинтересовала его, и особенно теперь, когда он увидел ее комнату. Заинтересовала, как загадочная статуя. Он думал о том, трепетало ли уже от страсти это совсем не соблазнительное тело, была ли она кем-нибудь еще, кроме преданной сестры, примерной дочери, хозяйки дома, одной из семьи Питерсов, скрывалась ли, наконец, под этими ее обличьями настоящая женщина!
А она не отводила взгляда. Она не пряталась. Она, должно быть, чувствовала, что он разглядывает не только ее лицо, но и фигуру, и даже не вздрогнула.
— Мы ни с кем не встречаемся, кроме наших родственников Ван де Веертов.
Мегрэ колебался, и голос его звучал не совсем естественно, когда он сказал:
— Я хочу попросить вас проделать один опыт… Не спуститесь ли вы в столовую и не поиграете ли на рояле, пока я вас не позову… Если возможно, ту же вещь, что и третьего января… Кто тогда играл?
— Маргарита… Она поет и аккомпанирует себе… Она брала уроки пения…
— Вы помните, что это было?
— Все то же. «Песня Сольвейг»… но… я… я не понимаю…
— Это просто опыт…
Она вышла из комнаты и хотела закрыть за собой дверь.
— Нет! Оставьте ее открытой…
Через несколько минут ее пальцы уже небрежно скользили по клавишам, раздавались едва связанные друг с другом аккорды. А Мегрэ, не теряя времени, открывал шкафы в спальне девушек.
Первый шкаф был для белья. Аккуратные стопки рубашек, панталон, нижних юбок, все тщательно отглажено…
Аккорды сливались в мелодию. Слышалась знакомая песнь. А толстые пальцы Мегрэ перебирали белое полотняное белье.
Какой-нибудь свидетель, несомненно, принял бы его за влюбленного или, скорее, за человека, утоляющего какую-то тайную страсть.
Грубое, прочное, не знающее износа белье, без малейшей кокетливости. Белье обеих сестер лежало вместе.
Теперь дошла очередь до ящика: чулки, подвязки, коробочки со шпильками… Никакой пудры… Никаких духов, кроме флакона одеколона, которым, вероятно, пользовались только по большим праздникам…
Звуки стали громче… Дом наполнялся музыкой…
Теперь, кроме звуков рояля, слышался голос, который понемногу стал заглушать аккомпанемент.
Но ты ко мне вернешься,Прекрасный мой жених.
Это пела не Маргарита! Это пела Анна Питере! Она выделяла каждый слог. Она с тоскливым чувством подчеркивала отдельные фразы.
Пальцы Мегрэ по-прежнему ощупывали материю в шкафу.
В одной из стопок белья зашуршало что-то похожее на бумагу.
Еще одна фотография. Любительский снимок в коричневом тоне. Молодой человек с вьющимися волосами, тонкими чертами лица, выступающей вперед верхней губой, с самодовольной, чуть-чуть иронической улыбкой.
Мегрэ не смог бы сказать, кого напомнила ему эта фотография. Но она напомнила ему кого-то.
Тебе верна останусь,Тобой лишь буду жить.
Низкий голос, почти мужской, постепенно стал медленно затихать. Потом Анна обратилась к нему:
— Мне продолжать, господин комиссар?
Он закрыл дверцы шкафов, сунул фотографию в карман пиджака и быстро вошел в комнату Жозефа Питерса:
— Нет, не трудитесь больше!
Когда Анна поднялась наверх, Мегрэ увидел, что она заметно побледнела. Быть может, она вложила слишком много души в свое пение. Мегрэ окинул взглядом комнату, но не обнаружил ничего необычного.
— Я не понимаю… Я хотела бы у вас спросить, господин комиссар… Вы видели Жозефа вчера вечером…
Что вы о нем думаете?.. Неужели вы верите, что он способен?..
Пока Анна была внизу, она сняла платок, покрывавший ее волосы. Мегрэ даже показалось, что она вымыла руки.
— Нужно, понимаете ли, нужно, — продолжала она, — чтобы все признали его невиновность!.. Нужно, чтобы он был счастлив!..
— С Маргаритой Ван де Веерт?
Она ничего не ответила. Только вздохнула.
— Сколько лет вашей сестре Марии?
— Двадцать восемь… Все думают, что она станет директрисой школы в Намюре…
Мегрэ потрогал фотографию у себя в кармане.
— У нее нет возлюбленных?
И Анна мгновенно отозвалась:
— У Марии?
Что должно было означать:
— Возлюбленный, у Марии?.. Нет, вы ее не знаете.
— Я буду продолжать расследование, — сказал Мегрэ, направляясь к лестнице.
— У вас уже есть какие-нибудь результаты?
— Не знаю.
Она спустилась вместе с ним по лестнице. Проходя через кухню, он увидел старого Питерса, который сидел в своем кресле и, должно быть, даже не заметил комиссара.
— Он уже ни на что не реагирует, — вздохнула Анна.
В лавке было три или четыре покупателя. Мадам Питере разливала по рюмкам можжевеловую водку. Не выпуская из рук бутылку, она, поклонившись, попрощалась с комиссаром и снова заговорила по-фламандски.
Вероятно, она объяснила им, что это комиссар, приехавший из Парижа, так как речники обернулись и с Уважением посмотрели на Мегрэ.
Выйдя на улицу, комиссар увидел инспектора Машера, который осматривал участок земли, где почва была более рыхлой, чем в других местах.
— Есть новости? — спросил комиссар.
— Не знаю! Я все ищу труп. Пока мы его не найдем, нельзя арестовать этих людей…
И он посмотрел на Мёзу с таким видом, будто хотел сказать, что это не ее воды унесли отсюда тело Жермены.
Глава 4
Фотография
Это было вскоре после полудня. Вот уже, вероятно, в четвертый раз, с самого утра, Мегрэ прохаживался вдоль берега. По другую сторону Мёзы возвышалась оштукатуренная заводская стена, а в ней виднелись ворота, откуда сейчас выходили пешком или выезжали на велосипедах десятки рабочих и работниц.
Встреча состоялась в ста метрах от моста. Комиссар прошел мимо какого-то человека, посмотрев ему в лицо, а потом, когда обернулся, то увидел, что прохожий тоже смотрит ему вслед.
Это был человек с фотографии, найденной среди белья в шкафу у Анны.
Оба мгновение колебались. Молодой человек первый шагнул в сторону Мегрэ.
— Вы не полицейский из Парижа?
— А вы, конечно, Жерар Пьедбёф?
«Полицейский из Парижа». Вот уже пятый или шестой раз сегодня Мегрэ слышал, что его называли так. И он прекрасно понимал, как это было сказано. Его коллега Машер приехал сюда из Нанси, чтобы вести следствие, и ничего больше. Все видели, как он ходил взад и вперед по городку, и когда жителям казалось, что они что-то узнали, они немедленно сообщали ему.
Мегрэ же был «полицейский из Парижа», вызванный фламандцами, приехавший специально для того, чтобы снять с них всякие подозрения. И люди, уже знавшие его в лицо, без малейшей симпатии провожали комиссара взглядом.
— Вы идете от нас?
— Я уже был у вас сегодня рано утром и видел только вашего племянника.
Жерар выглядел старше, чем на фотографии. Правда, черты лица его не изменились, одет и причесан он был по-молодежному, но все же, глядя на него, можно было смело сказать, что он перешагнул уже за двадцать пять.
— Вы хотите со мной поговорить?
Во всяком случае, застенчивость не была его недостатком. Он ни разу не отвел взгляда. Глаза его были карие, очень блестящие, глаза, которые, несомненно, имели успех у женщин, тем более что кожа у него была матовая, а губы красиво очерчены.
— Я только начинаю расследование.
— Конечно, за счет Питерсов, я это знаю! Все здесь это знают! Знали даже до вашего приезда… Вы — друг их семьи и взялись за то, чтобы…
— Ни за что я не взялся! А вот, кстати, ваш отец…
Он встает…
Отсюда был виден маленький дом. На втором этаже поднялась штора, и они увидели человека с большими седыми усами, который смотрел в окно.
— Он нас заметил, — сказал Жерар. — Сейчас оденется…
— Вы лично знаете Питерсов?
Они шли по набережной, поворачивая назад всякий раз, когда доходили до причала, расположенного в ста метрах от лавки фламандцев. Дул свежий ветер. На Жераре было легкое пальто, которое он выбрал, вероятно, потому, что оно плотно облегало его фигуру.
