— Положи руку ему на плечо.
— Меня теперь ушлют? — я повторила, а он, уже с раздражением:
— Нет, Миртл, нет. Я только прошу тебя, чтобы ты скрыла то, что ты знаешь. Не дело, если все станет известно миссис О'Горман.
— Да мало ли чего я миссис О'Горман не говорю, — возмутилась я. — Даже когда она меня бьет.
— Тише, пожалуйста, — он взмолился, — у стен есть уши. — И прибавил загадочно: — Теперь все изменится… вот ты увидишь. Как раньше уже не будет. А теперь наклони-ка голову… еще чуть-чуть… пальцы расправь… ты прощаешься с ним.
Я прощалась с незнакомым человеком, потому что тот, кто лежал сейчас на кровати, ничуточки не напоминал мистера Харди. Рот — тонкой жуткой чертой, из пятнистых ноздрей торчат волоски. На меня дохнуло чем-то мерзким, как йод с жимолостью, и я сморщила нос.
— Оставь, — приказал мастер Джорджи. — Замри и не двигайся. Не мигай.
Я уперла взгляд в мертвеца и про себя повторяла, что Господь меня поразит слепотой, если сморгну. И так я сильно сосредоточилась, что мастер Джорджи один и дышал в солнечно крапчатой комнате. Там, за окном, пели-заливались птицы. Всю мою жизнь, всю жизнь, я думала, я буду рядом с тобой; тут-то я и сморгнула, потому что от величия этой мысли мне на глаза навернулись слезы.
Пластинка вторая. 1850 г
Пелена спадает
Джордж Харди заглянул ко мне по дороге из лазарета домой. Поинтересовался, хочу ли я наутро на него поработать. Я сказал — хочу.
— Тогда я тебе предлагаю быть в доме в пять часов, — он сказал.
Так он разговаривает, манера такая. Купись я на это его «предлагаю» и явись на пять минут позже, он бы мне голову откусил. Его все считают книжником, прямо святым, но я-то лучше знаю. Сказал, что может мне обещать интересный день, осветил свою затею, и, судя по всему, день действительно обещал быть интересным, что правда, то правда.
Я отправился в город еще под звездами и на час раньше вошел в дом. Распорядки здешние я достаточно изучил и прикинул, что, поскольку сейчас зима, слуги пока валяются по постелям. А если старуха О'Горман случайно и встала, ей надо бы вскарабкаться наверх по лестнице, чтоб меня застукать. С годами она оглохла, а с тех пор как пса похоронили в саду, поднять ее по тревоге на звук шагов уже некому. Да если она меня и сцапает, я в секунду наплету ей с три короба, и кое-что мне от завтрака перепадет в придачу. Ну вот, значит, я преспокойненько перехожу темный двор, иду мимо служб и конюшен и отодвигаю на кухонной двери засов. Снимаю сапоги и вхожу.
Мне было не впервой войти в дом так, что никто об этом и не догадывался. Я ничего там не портил, по крайней мере всерьез, и я не воровал. Не такой я идиот и сам себе не враг. И выше первого этажа я никогда не совался. Мои предрассветные обходы гостиной, столовой и кабинета имели характер разведки. Я передвигал предметы и ждал, проверял — кто заметит. Начал с мелочей, возьму передвину кочергу в камине слева направо, или вазу, например, на полке перемещу, или шкатулки музыкальные на фортепиано переставлю в другом порядке. Потом, уж через несколько месяцев, осмелел и стал со стены на стену перевешивать картины. Доктор Поттер только через пять недель хватился, что картина с пароходами и рекой, которая в кабинете над столом висела, вдруг оказалась у самой двери.
Как мне доложили внизу, тут поднялся такой переполох, о каком я мог только мечтать. Поттер все подступался к миссис О'Горман с расспросами насчет прислуги. Она, добрая душа, божилась, что все они люди честные и вдобавок в своем уме, так что он создал теорию о лунатиках и две ночи торчал на стуле в прихожей — надеялся кого-то схватить. Молодой миссис Харди, хлипкой после второго неудачного разрешения от бремени, ничего не сообщили. Ну а старую миссис Харди, ту нисколько не интересовало, где что находится, только бы ее кровать не трогали с места.
И вот когда мне эта возня уже слегка надоела, старуха О'Горман проговорилась, что Беатрис Поттер убеждена, что в доме духи, и даже просила мужа посоветоваться со священником. Он отказался, обозвал ее дурой, и далее последовало состязание в крике, в которое и миссис Харди внесла свою лепту, сообщив доктору Поттеру, что она знает единственного дурака и это как раз он и есть, и она клянет тот день, когда отдала за него Беатрис. А потом Беатрис призналась миссис О'Горман, что боится, не проделки ли это неупокоенного отца, — вот почему в то утро я оказался так рано в доме. Я решил сыграть свою последнюю шутку.
Сперва я пошел в столовую. Шторы были еще задернуты, и комната в темноте, но я достаточно ее знал, чтоб найти, что мне надо. Сгреб персидский коврик под окнами и через прихожую прошел в кабинет. Жиденький рассвет уже прокрался сквозь стекла и вычертил голову тигра, которая прильнула возле стола к каминной решетке. Я выволок шкуру за дверь, вместо нее положил у камина коврик и, приглядывая за лестницей, поволок эту тварь за собой. Я сперва буквально обомлел, когда когти заскребли по плиткам, и мне пришлось приподнять тигра за лапы и так — вальсом — его доставить в столовую.
Я затеял его положить под окнами, где он лежал, когда еще мистер Харди был жив, но я так лопался со смеху из-за своего идиотского танца, что бросил его пока грудой, а сам подзаправился из графина на столике. Кое-что расплескалось на куртку, зато остальное ударило в голову, и тут-то я и сообразил, что самая потеха будет, если его положить на кресло так, чтоб он смотрел прямо на дверь. За окнами мерцал морозный сад. Я сидел за кухонным столом, когда миссис О'Горман поднялась с постели. Она стала вокруг меня хлопотать, как это она всегда, сразу увидела, что я без сапог и растираю босые ноги, разворошила огонь в камине и поставила на угли чайник Я ей подыгрывал и стучал зубами, так как знал, что у нее в шкафчике припасена кой-какая выпивка, причем я сам ее снабдил, и, между прочим, на свои кровные.
Ну, не то чтоб совсем на свои. Во всяком случае, не с самого начала. Это процентики понарастали с вклада, который Джордж Харди внес когда-то в связи с одной бабой, чтобы усыпить ее память. Он вообще был в простых вопросах болван, баба та настолько проспиртовалась, что не помнила даже, что с ней минуту назад было. Те средства я пустил на покупку фотографического аппарата и разных химических причиндалов, а когда уж дело у меня наладилось и пошло, мог побаловать миссис О'Горман. Она простая душа, я ей ничем не обязан, но родных своих у меня нет, и почему бы не купить старухе гостинчика.
Само собой, когда чайник вскипел, она мне поднесла стопочку коньяку с горячей водой — подкрепиться и вдобавок выставила кусок холодной баранины. Поинтересовалась, зачем я понадобился мастеру Джорджи в эдакий час.
— Мы едем к дядюшке Уильяма Риммера в Инсвуд, — сказал я. — Что-то там с обезьяной будем делать.
Она не расслышала, а когда я заорал громче, поняла и запричитала:
— Обезьяна… это как же, зверюга дикая?
— Кошмарно дикая, — завопил я. — Вчера ее переправили к мистеру Бланделлу из зоологического сада в Западном Дерби. Мистер Харди и мистер Риммер хотят ей выколоть глаза.
Она вся побелела и сказала, что в жизни своей не слыхивала про такие ужасы. Ну это она, между прочим, прилгнула, или, может, память ее подвела, потому что разве сама она лично не изведала кой-каких еще более тяжких мучений? На прошлом Рождестве, примерно когда молодая миссис Харди в третий раз скинула, миссис О'Горман вся в слезах мне призналась, что совсем еще девочкой родила от старшего братца и тот живьем схоронил младенчика в торфяном болоте.
Пришлось черт-те сколько возиться со всей этой аппаратурой. Дважды на полпути по лужайке Джордж спохватывался, что еще что-то там позабыл. Отправились было так — я на козлах, а он впереди верхом, но вдруг ни с того ни с сего он передумал, отвел назад коня, а сам пересел ко мне: в карете не было места.
— О, проклятье, — сказал он, когда наконец мы двинулись. — Какие чудовищные вещи приходится помнить человеку.
— Да уж, — отрезал я и наклонил голову против ветра.
Я не то что от всей души презирал Джорджа Харди, хоть я считал его ханжой. Он зла мне не делал, наоборот, и у него были хорошие качества, это нужно признать, в том числе он, например, не жадный. Конечно, он себе это мог позволить, но он часто возился с переломами, нарывами и тому подобное, хоть отлично знал, что у пациентов гроша ломаного нет за душой. Да и мне лично кто починил губу, подпорченную, было дело, глотаньем огня!
В начале, когда случай нас бросил друг к другу, он предлагал мне работу на полный день у него по дому, вроде лакеем — ну там сапоги почистить, присмотреть за лошадьми, бегать на побегушках, но я прямо и откровенно ему сказал, что не из того я теста сделан, чтоб быть слугой, не в моем это характере подчиняться. Кое-кому, может, нравится через всю жизнь проползти на коленках, и на здоровье, ну а я предпочитаю держать мой хребет в том положении, какое ему назначила природа. Вдобавок у меня уже были кой-какие средства на прожитье, а с тех пор как он меня научил обращаться с аппаратом, я и вовсе стал сносно зарабатывать дешевенькими портретами.
