И стреляли не только из пистолетов.
Кимберли познакомилась с винтовкой «М-16», выпустила больше тысячи патронов из дробовика «ремингтон» модели 870 с такой отдачей, что приклад едва не стесал ей правую щеку и не сломал плечо. Потом выпустила больше сотни пуль из автомата «хеклер-и-кох» — правда, это походило на развлечение.
Теперь они проводили занятия на Хоганз-Элли, действовали по сложным сценариям, где только актеры знали, что произойдет в следующую минуту. Обычные тревожные сны Кимберли — что она вышла из дома голой, что внезапно оказалась в классе и выполняет контрольную работу без подготовки — раньше были черно-белыми. После Хоганз-Элли они приобрели яркие, режущие глаз цвета. Ей снились ярко-красные классы, горчично-желтые улицы. Контрольные задания,. заляпанные фиолетовым и зеленым. И бег, бег, бег по бесконечным туннелям, взрывающимся оранжевым, красным, фиолетовым, желтым, зеленым и черным.
Иногда она просыпалась по ночам, подавляя усталые стоны. Иногда лежала с пульсирующей болью в плече. Иногда чувствовала, что Люси тоже не спит. В такие ночи они не разговаривали. Лежали в темноте, не мешая друг другу страдать.
В шесть утра поднимались, и все начиналось снова.
Прошло девять недель, осталось семь. Не выказывай слабости. Не щади себя. Крепись.
Кимберли отчаянно хотела добиться своего. Она была сильной Кимберли с холодными голубыми глазами, как у отца. Была умной Кимберли, ставшей в двадцать один год бакалавром психологии и в двадцать два магистром криминологии. Была целеустремленной Кимберли, твердо настроенной радоваться жизни даже после того, что произошло с ее сестрой и матерью.
Она была скандально известной Кимберли, самой младшей на курсе, и о ней все шептались в коридорах. «Знаешь, кто ее отец, так ведь? Как жаль ее семью. Я слышал, убийца чуть не прикончил и ее. Она хладнокровно застрелила его…»
Сокурсники Кимберли делали много записей на ожидаемых с нетерпением занятиях по составлению психологического портрета. Она ничего не записывала.
Кимберли спустилась на первый этаж. Увидела в коридоре группу болтающих и смеющихся людей в зеленых рубашках — курсанты Национальной академии закончили занятия и наверняка шли в столовую выпить холодного пива. Затем появились синие рубашки, бурно разговаривающие о чем-то. Начинающие агенты тоже закончили занятия и теперь спешили в кафетерии перекусить, перед тем как засесть за книги, отправиться на спортплощадку или в спортзал. Может быть, они наставляли друг друга: бывшие юристы в законах, бывшие морские пехотинцы в огневой подготовке. Начинающие агенты всегда были готовы помочь один другому. Если позволять им.
Кимберли вышла наружу. Жара обрушилась на нее словно удар. Она пошла кратчайшим путем к слегка затененной деревьями спортплощадке и начала бегать.
Боль, Страдание, Мука! — гласили таблички на деревьях у беговой дорожки. — Принимай это. Люби это!
— Принимаю, люблю, — выдыхала Кимберли.
Ее измученное тело протестовало. Грудь сдавливало болью. Она продолжала бег. «Когда все вокруг рухнуло, продолжай двигаться. Выноси одну ногу вперед другой. Новая боль налагается на старую».
Кимберли хорошо знала этот урок. Усвоила его шесть лет назад, когда ее сестра была мертва, мать убита, и она стояла в номере отеля в Портленде, штат Орегон, а дуло пистолета было прижато к ее лбу словно губы любовника в поцелуе.
Глава 3
Фредериксберг, штат Виргиния18 часов 45 минут. Температура 33 градуса
Едва двадцатилетняя Тина Крэн вышла за дверь своей удушливо-жаркой квартиры, зазвонил телефон. Она вернулась на кухню и ответила раздраженным «алло», утирая пот с затылка. Господи, до чего ж невыносимая жара! Уровень влажности поднялся в воскресенье и не собирался опускаться. Тина только что приняла душ, но ее зеленое платье без рукавов уже липло к телу, по груди струился пот.
Полчаса назад они с Бетси, соседкой по комнате, решили отправиться куда угодно, только бы уйти отсюда. Бетси пошла к машине. Тина дошла до двери, и вот на тебе.
На другом конце провода была мать. Тина поморщилась словно от боли.
— Привет, ма, — сказала она с деланным оживлением. — Как дела?
Взгляд ее обратился к двери. Хоть бы Бетси вернулась, она могла бы жестом показать подруге, что ей нужна еще минута. Увы, та не возвращалась. Тина беспокойно постукивала ногой об пол и радовалась, что мать за тысячу миль, в Миннесоте, и не видит виноватого выражения ее лица.
— Собственно, я уже выходила. Да, вторник. Ма, разные только часовые пояса, не дни.
Это вызвало резкий упрек. Тина взяла с кухонного стола салфетку и провела ею по лбу, салфетка тут же промокла, и она раздраженно тряхнула головой. Провела пальцами по верхней губе.
— Само собой, завтра у меня занятия. Мы не собирались напиваться до одури, ма.
Вообще Тина редко пила что-то крепче чая со льдом. Но мать ей не верила. Тина уехала в колледж — черт возьми! — и мать сочла, что она выбрала жизнь в грехе. В студенческих городках пьянствуют, знаете ли. И блудят.
— Ма, я не знаю, куда поедем. Только… отсюда. На этой неделе тут… как будто тысяча градусов. Надо найти какое-нибудь место с кондиционером, пока мы не самовоспламенились.
Просто необходимо, Господи!
Мать забеспокоилась. Тина подняли руку, пытаясь оборвать тираду до того, как она начнется.
— Нет, это не в буквальном смысле. Право же, ма, у меня все хорошо. Только жарко. Я потерплю жару. Но занятия на летних курсах идут отлично. Работа замечательная…
Голос матери стал резче.
— Я работаю всего двадцать часов в неделю. Конечно, сосредоточена на занятиях. Честное слово, все хорошо. Клянусь.
Последнее слово прозвучало слишком громко. Тина снова поморщилась. Что это с матерями и их внутренними радарами? Не нужно было возвращаться к телефону. Она взяла другую салфетку и промокнула все лицо. Теперь Тина не знала, потеет ли только от жары или и от нервозности.
— Нет, я ни с кем не встречаюсь. — Это было правдой. — Мы расстались, ма. В прошлом месяце. Я говорила тебе. Вроде бы.
— Нет, я не чахну. Я молодая, переживу.
Во всяком случае, так говорили ей Бетси, Вивьеи и Карен.
— Ма…
Она не могла вставить ни слова.
— Ма…
Мать продолжала громко говорить. Мужчины порочны. Тебе рано с ними встречаться. Сейчас нужно думать об учебе. И, конечно, о своей семье. Нужно всегда помнить о своих корнях.
— Ма…
Голос матери поднимался крещендо. Почему не едешь домой? Ты редко бываешь дома. Ты что, стыдишься меня? Знаешь ли, нет ничего плохого в том, чтобы работать секретаршей. Не все девушки получают чудесную возможность уезжать в колледж…
— Ма! Послушай, мне надо бежать.
Молчание. Она не знала, как быть. Молчание матери было хуже нотаций.
— Бетси ждет в машине, — попыталась найти выход Тина. — Но я люблю тебя, ма. Позвоню завтра вечером. Обещаю.
Обе понимали, что не позвонит.
— Ну ладно, в крайнем случае позвоню в выходные.
Это больше походило на правду. На другом конце провода мать вздохнула. Может быть, она успокоилась. Может, все еще терзается. С ней никогда не поймешь. Отец Тины ушел из семьи, когда ей было три года. Мать с тех пор зарабатывала на жизнь сама. Да, была властной, беспокойной, подчас деспотичной, но трудилась, не щадя себя, чтобы отправить единственную дочь в колледж.
Она чрезмерно страдала, чрезмерно работала, чрезмерно любила. И Тина очень хорошо знала, что матери этого казалось недостаточно.
Тина прижала трубку плотнее к влажному уху. На миг у нее возникло искушение сказать. Но мать вздохнула снова, и этот миг прошел.
— Я люблю тебя, — проговорила Тина более мягко, чем хотела. — Мне надо бежать. Позвоню в ближайшее время. Пока.
Тина положила трубку, схватила большую брезентовую сумку и направилась к двери. Бетси сидела в своем замечательном маленьком «саабе» с откидным верхом, и лицо ее тоже блестело от пота. Она бросила на Тину вопросительный взгляд.
— Ма, — объяснила Тина и поставила сумку на заднее сиденье.
— А. Ты не…
— Нет пока.
— Трусиха.
— И не говори.
Не открыв пассажирскую дверцу. Тина перекинула через нее ноги и соскользнула на мягкое бежевое кожаное сиденье. Задрала длинные ноги в сандалиях на нелепо толстой пробковой подошве. На ногтях был розовый педикюр, а на верхней поверхности ступни маленькая красная наколка в вида божьей коровки, о которой мать еще не знала.
— Помоги мне, я таю, — томно сказала Тина подруге и, провела тыльной стороной ладони по лбу.
Бетси наконец улыбнулась и тронула машину с места.
— Говорят, завтра будет еще жарче. К пятнице, видимо, температура дойдет до сорока.
— Господи, убей меня сейчас.
Тина выпрямилась, застенчиво потрогала узел, в который были собраны ее густые белокурые волосы, и застегнула привязной ремень. Полный порядок. Несмотря на беззаботный тон, выражение лица ее было безрадостным, из голубых глаз исчез свет, сменившийся четырехнедельным беспокойством.
