Что ж ты, Борька! Тебе ли было дать слабину?!
Мальчишка. Оказалось – мальчишка неразумный.
Борис тем временем что-то говорил. Густо сыпал жестами. Сидел, а выглядел так, будто бежит куда. Будто гонятся за ним, в шею дышат.
– К тому же остохренела система эта тухлая. Деньги в карманы мне пихают. Как чаевые гардеробщику. Надоело. А не будешь брать – ноги протянешь. Никогда тут по-людски не устроится – так и будет всегда. Это мне уже ясно… Да ладно! Проехали!
– А там, ты думаешь…
Замахал, соглашаясь, руками:
– Понятно, и там то же! Но там… там хотя бы… море. Близко. Я хотел сказать, – наморщив лоб, Борис сжимал и разжимал ладонь – будто ловил за скользкий хвост непослушное вёрткое слово.
– Да понял я, понял! Море близко!
Борис притих. Нахлынуло, видимо, остужающее смущение после недавней, нараспашку, искренности. Остывает, возвращается. Борис отпил кофе, сказал спокойно, даже как-то вяло:
– Что ты киснешь, Вить? Всё у меня будет хорошо, как надо. Увидишь. А нет – так обратно вернусь, какие проблемы?
Вернётся. Скорей всего вернётся. Но если вернётся – то наверняка надломленным. Покалеченным неудачей вернётся.
– Куда ты? Куда прёшься? Чего не сидится тебе?
– Так… объяснил же… И… решено уже, Вить. Так нужно.
– Нужно…
– Да, Вить.
– Слушай, кто тебе мешает, если уж приспичило, хоть каждый год туда, на рыбалку…
– Вить, я ведь всё тебе объяснил.
– Не объяснил! Ни хрена ты мне не объяснил! Не пойму я твоего бег ства. Если бы у тебя что-то серьёзное было на уме. А то ведь ребячество! Химера!
Борис тихонько крякнул, затылок потёр: ни к чему ему эти братские митинги. Ему бы сейчас встать и уйти, да неудобно. Не ожидал Боря, что придётся здесь, в аэропорту, неприятные разговоры разговаривать. Может, оттого и рванул так, не прощаясь – чтобы этого избежать…
Наверняка и про Диану не станет спрашивать. Он уже там. Уже бродит промеж валунов своих.
Сейчас, небось, ощетинится, затихнет.
Но Борис навалился локтем на стол, придвинулся поближе к Виктору:
– Лучше – знаешь, что? Давай на Новый год у родителей съедемся? А? Давай? Давно не были.
– Чего это ты вдруг?
– Я так и думал, что ты сейчас так скажешь.
– И что же? Вот я так сказал. Чего это ты вдруг?
– Почему – “вдруг”?
– Да так… Сам бежишь незнамо куда, а сам – “у родителей съедемся”…
В ответ Борис снова заулыбался, как в самом начале встречи – светло:
– Слушай… как же ты не поймёшь?
Виктор тишком, сдержав силу, шлёпнул ладонью по столу, вместо стука выбив из пластика визгливый скрип:
– Хватит! – и отвернулся раздражённо – и наткнулся взглядом на хвосты самолётов, настырно маячащие за стеклом.
Зажмурился. Подумал: “Скорей бы он ушёл”.
Приземистый родительский домик в Курске, в сонном переулке, укрытом тяжёлыми пригоршнями заснеженных еловых лап.
Как только высвободишься из голодных родительских объятий, в углу столовой, слева от телевизора, найдёшь взглядом ёлку. На ёлке допотопные, ещё советские, игрушки. С массивными металлическими прищепками. Когда игрушка бьётся, прищепка высовывает раздвоенный проволочный язычок. Упругий. Острый. Который больно колется, если хватаешь его неосторожно, спеша прибрать, пока не вошла мама…
На маме – белая кружевная кофта и праздничные серёжки с массивными рубинами.
Две принаряженные старушки в доме: ёлка и мама.
Отец встанет в сторонке, в молчаливой радости разглядывая гостей. Мама будет суетиться, метаться по комнате – распихивать сумки, предлагать всё сразу: разуться, сесть за стол, вымыть руки – послушать, как они с отцом с осени спорили-гадали, сумеют ли Боря с Витей выбраться в этом году. Скоро запыхается, подплывёт, растерянная, под бочок к отцу. Вдруг бросится к Любе, испугавшись, что до сих пор не успела и её как-нибудь приголубить.
Диана так и не побывала… собирались вчетвером в прошлом году, но сорвалось… в последний момент сорвалось…
Отец молодцевато хлопнет в ладоши: “Что ж, может, старый проводим?” С облегчением сядут за стол, к лоснящемуся холмику оливье, к шампанскому, к льняным салфеткам с безглазыми петушками по краю, к осанистым, будто во фрак одетым, фужерам, которые от соприкосновения с вилкой поют чистейшими тенорами…
– Давайте за всё хорошее?
Сразу после президента и курантов потянутся долгие душные паузы, прошитые тихими, нестерпимо счастливыми взглядами родителей. Будут смотреть, запасать впрок, чтобы после отъезда сыновей, разложив в шкатулочки прилежной стариковской памяти то, что насобирали, обмениваться друг с дружкой то одним, то другим перлом: “А ты заметил? А ты обратила внимание?”.
Боря – ооо, Боря героически возьмёт на себя роль массовика-затейника: так или иначе, но растормошит застолье. Повеселит анекдотами из врачебной жизни.
А потом – отец или мама: “А ты, Витюш? Расскажи что-нибудь”.
Растеряется. Всегда – теряется, когда они просят: расскажи что-нибудь.
Припомнит одну-две истории – поначалу из настоящего, из свежего прошлого. Но мало, так мало в этих его историях – живого. Того, что стоит пересказывать за новогодним родительским столом. О чём? О поездках на работу – с работы в злых, ежеминутно огрызающихся сигналами пробках? О самой работе? В которую погружаешься каждое утро торопливо, как в спасительный бункер бомбоубежища. О том, что и у Любы точно такая жизнь – но отдельная, несовместимая с его жизнью… Несовместимая – потому что точно такая же. Потому что нечего совмещать…
Что ж, наверное, и он мог бы вспомнить о чём-то со смехом. Как Боря.
Но не получается.
Не хватает запала – посмеяться над рутиной, на улыбку скупой. Над империей мрачной сытости, которой он, как выяснилось, присягнул всерьёз.
Скажет:
– Да как-то нечего.
Они не будут настаивать.
Потом – непременно перейдут к историям про мальчиков Борю и Витю. Пара-тройка обязательных – про гуся, забежавшего в дом и сильно перепугавшего пятилетнего Витю, про сданный в металлолом фамильный самовар… И в какой-то момент защитная судорога ослабит хватку – и он напьётся. Само собой, до постыдной беготни на задний двор, до холодных примочек.
А если не напьётся – они сами, захмелев, тягучими вкрадчивыми голосами затянут про внуков: когда соберётесь, да скоро ли, да успеть бы понянчить…
– Борь, ты, наверное, иди, а?
– Пойду, Вить. Посадка моя уже началась. Пора. Ещё сумку из камеры хранения забрать…
– Иди, – Виктор повернулся к брату. – Провожать не буду.
– Конечно. Извини, что… заставил…
– Иди.
– И спасибо, что…
– Да иди уже!
Вцепившись в костыль, водрузив его вертикально у самого стула, Борис поймал равновесие и быстро, одним рывком, поднялся. Пробубнил что-то – возможно: “увидимся” или “до встречи”, – и заковылял к лестнице.
Его скособочившаяся к костылю спина отдалялась враскачку – хохотала беззвучно, радостно. Глупая, глупая спина!
Виктор снова зажмурился.
– Виктор? Это вы? Приятно снова встретиться.
– Взаимно. А вы… всё ещё здесь? Вас ведь встретить должны были.
– Представьте, машину забыли отправить. Как вам это нравится? Придётся ждать.
– Знакомо… Я думал, такое только у нас бывает.
– Вы свои дела уже поделали?
– Уже.
– Сразу обратно?
– Буквально через час регистрация.
– Сочувствую.
– Зато в один день уложусь.
– Оно конечно. Лучше сразу отстреляться.
– Присаживайтесь. Здесь хотя бы людей поменьше.
– Как думаете, есть сейчас пробки в эту сторону, к аэропорту?
– Кто ж их знает. Непредсказуемо.
– Но скорее нет… всё же не час пик… Или будут?
– Не знаю, я как-то попадал примерно в это же время – да вот, в позапрошлую командировку.
– Может, в тот раз авария была? Хотя… какая разница…
– Ну да. Вы присаживайтесь.
– Я вот думаю, может, поездом обратно махнуть?
– Поездом?
– Да. Завтра рано утром дома. Можно сразу с вокзала на работу. Чуть-чуть опоздаю. Скажу: побоялся не успеть на обратный рейс, пришлось сдать билет. Кто ж им виноват, что они встретить вовремя забыли?
– Вы почему об этом сказали?
– О чём?
– Про поезд?
– Да просто… мысль пришла…
– А я вот не подумал.
– Так можно ещё сдать. Правда, если за свой счёт – вы ведь не в командировке, – теряете много.
– Жаль, сразу не сообразил. Жаль.
– Ну, может, в другой раз так и сделаете? Пойду, что ли, кофе возьму.
