— Очень хорошо. — Немец прошелся по комнате, присматриваясь к лежащему на столе.
Ориша передвинулась к изголовью, закрывая собой покрытое марлей лицо раненого. Владислав заметил это движение и подумал о существовании какой-то тайны, помочь ей сохранить которую может только он. И одна эта мысль о тайне, о том, что он причастен к ней, неожиданно изменила все.
— Передайте немецкому офицеру, — произнес Владислав строго, — что я не разрешаю никому из посторонних присутствовать на операции.
Ориша сразу же перевела.
— Ха, вот как! — воскликнул, бледнея, немец.
— Имейте в виду, — заметила Ориша, — что только он может помочь лейтенанту Штрауху… Он очень опытный хирург.
Немец стоял, широко расставив ноги, скрестив руки и щурясь на Владислава, словно на какую-то невидаль, Ориша закусила губу: она знала, на что был способен немецкий капитан, начальник лагеря военнопленных.
— Вы всегда сможете пригласить хирурга на стрельбище, — сказала она и дерзко посмотрела на немца.
Владислав не знал, что значит получить приглашение на стрельбище, но и без этого догадался, что под этим подразумевается.
— Вы правы, — произнес немец, покачиваясь на длинных ногах, и, круто повернувшись, вышел из комнаты.
— Тампон! — почти крикнул Владислав.
Руки его мелко и противно дрожали. Но он упорно продолжал операцию. «Я должен, я обязан закончить… Если я не закончу, человек умрет. Солдат умрет! Может быть, такой же солдат, как и тот, который отдал свою жизнь за горсть семечек, только бы не сидеть в бездействии в загородке для скота».
Ориша молчала. Владислав не смотрел на нее, но ему почему-то подумалось, что лицо ее стало маленьким, почти птичьим.
V
Когда все кончилось, он вернулся в свою комнату. А через-сутки конвоир объявил, что капитан на завтра приглашает его на стрельбище. «Конец, смерть…» Владислав почувствовал, как сразу для него стало безразличным все окружающее, кошмары лагеря, далекое прошлое, странная больница, в которой он успел сделать всего две операции, загадочная хозяйка больницы, мучительные раздумья о последних днях жизни. Звучал только в ушах затухающий зов солдата:
— Това-ариш-ок…
Почему не оставлял его этот зов, он не мог объяснить. Сознание приговоренных к смерти ничего не объясняет, оно становится таким же резким и переменчивым, как чувство.
Впереди была целая ночь. В больнице, наверное, — никого. Немца несколько часов тому назад унесли, чтобы отправить самолетом в госпиталь. А тот гангренозный куда-то исчез. Владислав ни о чем не спрашивал у молчаливой, каменноликой Ориши. Тайна, о которой он хотел узнать раньше, теперь не интересовала его.
Впереди была последняя ночь его жизни.
Было ли теперь еще что-нибудь важнее этого неотвратимого факта? «Еще сутки, и меня не станет, я уйду из этого мира навсегда, — подумал Владислав и на сей раз не пожалел себя. — Я слишком много принял мучений, чтобы жалеть…»
Но вдруг он услышал, как покряхтывает за дверью конвоир, и с болью подумал, что завтра этот конвоир еще будет жить, а он, Владислав, умрет. И тот, от кого зависит его судьба, не подумает, кто более необходим людям, всем людям: конвоир, который, как истукан, с винтовкой в руке караулит дверь и ни на что более не годен, или врач, способный лечить, спасать людей и бороться с самыми страшными недугами. Тот, с пистолетом в руке, даже не скажет ему, почему он лишает его жизни. Через месяц, через неделю, через час или минуту палач вообще забудет о казни, потому что казнь для него привычное занятие, потому что все его убийства безрассуднее всякой самой безрассудной философии. А когда пройдут годы, кое-кто из его соотечественников будет еще возмущаться, если ему напомнят о насильственной смерти какого-то пленного врача Владислава Тобильского. Острота тяжких потерь пройдет, и о палачах будут с неохотой вспоминать, как с неохотой вспоминают о позоре. Найдутся даже такие, которые дойдут в своем кощунстве до обвинения в злопамятстве и жестокости тех, кто не пожелает забыть преступлений немецкого фашизма в годы войны.
Явственно послышалось опять:
— Тов-ва-а-ришок…
Владислав вздрогнул. Не рано ли слышится голос с того света? Он поднялся, прошелся по комнате. Шаги приходилось делать мелкие — болела нога. Захотелось пить.
Только чтобы вода была очень холодной…
Владислав постучал в дверь. Послышалась в ответ немецкая речь:
— Что надо?
— Воды… Холодной воды, — произнес Владислав слабым, хриплым голосом и испугался его надтреснутого звука.
— Сиди там тихо, — сказал конвоир и, кажется, слабо зевнул.
«Ему хочется спать!» — подумал Владислав и удивился, что до сих пор в мире возможно такое желание.
Владислав приблизился к маленькому оконцу. Он хотел прислониться лбом к стеклу, но стукнулся о холодный металл решетки и теперь только подумал о невозможности изменить что-нибудь в своей судьбе. Тело обмякло, руки опустились, и чтобы не упасть на пол, он потянулся к скамье.
Началось забытье. Владислав как будто все сознавал и в то же время не понимал, что случилось с ним. Перед глазами замелькали картины с видами природы, чьи-то лица, кадры из кинофильмов, а в ушах звенели ясные скрипичные мелодии, названия которых он никак не мог вспомнить. Потерявшие чувствительность губы шептали:
— Я испугался… Я наверное схожу с ума… Не надо сумасшествия… Товарищи мои идут на смерть при полном сознании… И я пойду. Я не могу быть хуже и слабее товарищей.
Владислав поднялся. Прошелся по комнатке. Напряг руки. Тело было еще крепким, но в голове шумело, и, кажется, где-то очень близко звучали скрипки. Как человек, много прочитавший на своем веку книг, знавший немало созданных писателями историй «с благополучным концом», он стал придумывать различные способы спасения и бегства. Это занимало, отвлекало и успокаивало.
В минуту, когда ему уже представлялось, как кто-то подойдет, взломает дверь и выпустит его на свободу, тихо щелкнул замок, открылась дверь, и он увидел Оришу Гай. Она была одета в стеганку, повязана темным платком с бахромой, в руках у нее был тускло светящийся фонарик.
— Идите сейчас же за мной. Старайтесь не шуметь, — прошептала она и прислонилась к двери, чтобы пропустить его вперед.
В точности, как тогда, когда он впервые переступил порог больницы…
Владислав настолько подготовил себя к чему-то невероятному, неожиданному, что нисколько не удивился и послушно направился к двери. Выйдя из комнаты, он сразу же заметил распластавшееся на полу тело конвоира.
Ориша обогнала Владислава и прошептала:
— Идите за мной и не отставайте.
Она легонько открыла входную дверь, и они оказались во дворе. Владислав посмотрел на небо, не веря, что видит его в действительности. Оно было так густо усыпано звездами, что в глазах его зарябило, голова закружилась. Он зашатался. «Все это сказка», — подумал он и закрыл глаза.
— Держитесь же, нам надо скорее перебраться через Донец, — сказала Ориша, поддерживая его под руку.
— Да, сейчас… мне немножко дурно… Пройдет, — успокаивал ее и себя Владислав, не желая спрашивать ни о чем. Больше всего он боялся, что сказка оборвется и ему придется вернуться в темную комнатку.
Улица, по которой они пробирались, близко прижимаясь к стенам домов и заборам, вела вниз, к реке, в сторону, противоположную лагерю. Но и сюда доносился лай лагерных собак. Боясь отстать от Ориши и стараясь подальше уйти от лагеря, Владислав силился двигаться быстрее, несмотря на острую, режущую боль в ноге.
У крутого спуска они остановились.
— Здесь узкая тропинка, будьте осторожны, — предупредила Ориша и сразу же начала спускаться.
Темень, кажется, стала гуще. Повеяло прохладой. Внизу темнели придонцовые заросли, пустыри и совсем близкие леса. Владислав скорее угадывал, чем видел, к каким местам они продвигаются. Полторы недели тому назад он с трудом поднимался на эту высокую гору в колонне военнопленных. Туманные придонцовые поймы тогда казались ему неподвижными, застывшими и глухими. Теперь впечатление вязкой и темной их неподвижности усилилось. Но они звали, обещали запрятать, и Владислав тихонько радовался тому, что они есть.
По особой свежести и тишине, по тому, что крутая тропинка наконец стала ровной, он догадался, что река где-то очень близко.
Тихо отчалила лодка, и они поплыли. Сердце часто отстукивало тревожные секунды. Высокий берег тянулся темной громадой, и Владислав глядел на него, как на уходящий, навсегда оставляемый берег своих несчастий. Ориша молчала. Ее словно не было. Сказочное бегство будто происходило без нее.
Только теперь, когда лодку все дальше уносило от берега, он начал думать об Орише, вспоминать все то, что было связано с ней.
VI
После полуночи они добрались до места, густо заросшего молодой сосной, и спустились в землянку, освещенную слабым фитильком.
