Оскар Уайльд как-то заметил, что настоящая жизнь человека — это не обязательно та, которой он живет. Охренеть, Оскар, ты был прав. В моей настоящей жизни были шоу нашей группы на стадионе «Уэмбли» и в «Мэдисон Сквер Гарден», мы выпускали платиновые альбомы, получали «Грэмми», и эта жизнь сильно отличалась от той, которой я жил. Возможно, именно поэтому мне казалось, что я с легкостью могу распрощаться со своей «ненастоящей» жизнью, которая не позволяла мне быть… даже не знаю… быть тем, кем я должен был быть, которая не давала мне даже встать во весь рост. У меня было такое впечатление, будто я иду по туннелю, а он становится все уже и уже, все темнее и темнее, и вода начинает прибывать, я уже ползу по нему, скрючившись, и в итоге натыкаюсь на каменную стену, пробиться за которую я могу, лишь расцарапав ее ногтями. Может, у всех возникает такое ощущение, но все же зацикливаться на этом не стоит. Как бы то ни было, в тот Новый год меня все это окончательно достало. Ногти у меня были стерты до основания, а на кончиках пальцев уже живого места не осталось. Это был предел. С распадом группы у меня остался только один шанс для самовыражения — уйти из этой «ненастоящей жизни», громко хлопнув дверью. Я собирался сигануть с этой чертовой крыши, как Супермен. Только вот вышло все иначе.
Вспомните некоторых умерших людей — людей слишком тонко чувствовавших жизнь, чтобы жить: Силвию Плат, Ван Гога, Вирджинию Вулф, Джексона Поллока, Примо Леви и, конечно, Курта Кобейна. И кого-нибудь из ныне живущих: Джорджа Буша, Арнольда Шварценеггера, Усаму бен Ладена. А теперь поставьте мысленно галочку напротив имен тех людей, с которыми вам хотелось бы поговорить за бутылочкой чего-нибудь, и посмотрите, будут ли это уже умершие люди или кто-то из ныне живущих. Да, вы, конечно, можете сказать, что со списком живых я перегибаю палку, и несколько других имен — поэтов, музыкантов и так далее — в пух и прах разнесли бы мою теорию. Вы также можете заметить, что Сталин с Гитлером — не самые приятные люди, а их уже нет с нами. Но не придирайтесь — вы же понимаете, о чем речь. Людям с тонкой душевной организацией сложно долго продержаться в этом мире.
Я был в поражен, узнав, что Морин, Джесс и Мартин Шарп собирались покончить с собой так же, как и Винсент Ван Гог. (Да, спасибо, я знаю, что Винсент не спрыгивал с крыши многоэтажки в северном Лондоне). Похожая на домработницу женщина средних лет, визгливая психованная девица и ведущий ток-шоу с пожелтевшим лицом… В цельную картину это никак не складывалось. Самоубийство — это не для таких людей, как они. Самоубийство — это для Вирджинии Вулф и Ника Дрейка. И для меня. Самоубийство должно быть красивым жестом.
Новогодняя ночь — это время сентиментальных неудачников. Ничего удивительного, что здесь собралось столько всякой швали. Что ж, сам виноват. Надо было выбрать другой, более значимый день — 28 марта, когда утопилась Вирджиния Вулф, или 25 ноября, когда покончил с собой Ник Дрейк. Если бы в эти дни кто и оказался на крыше, то у меня были все шансы повстречать родственную душу, а не потерявших всякую надежду горемык, которые хрен знает каким образом убедили себя, что конец календарного года — это событие. Просто когда мне сказали доставить пиццу в Топперс-хаус, мне показалось, что такую хорошую возможность не стоит упускать. Я собирался забраться на крышу, посмотреть, что к чему, затем отнести пиццу, а потом снова подняться и наконец Сделать Это.
И я вдруг оказался там с тремя потенциальными самоубийцами, пожирающими пиццу, которую я должен был отдать кому-то внизу. Вдобавок ко всему, они еще и уставились на меня. Они, похоже, думали, будто я сейчас обращусь к ним с посланием, словно президент Линкольн, и объясню, в чем ценность их загубленных бессмысленных жизней. На самом деле было забавно глядеть на них в совершенном безразличии, не беспокоясь, спрыгнут они или нет. Я их видел в первый раз в жизни, да и не были они похожи на людей, от которых человечеству будет хоть какая-то польза.
— Что ж, — подытожил я. — Пицца — это замечательно. И вроде бы пустяк, но в эту ночь…
Вы, возможно, уже догадались, что это была цитата из Рэймонда Карвера, но этим ребятам было по барабану.
— И что теперь? — спросила Джесс.
— Теперь мы едим пиццу.
— А потом?
— Давай подождем полчаса, ладно? А потом и посмотрим, что к чему.
Не знаю, с чего вдруг появилась такая мысль. Почему именно полчаса? И что должно произойти потом?
— Нам всем нужна небольшая передышка. По-моему, все здесь происходящее принимает не очень приятный оборот. Так что тридцать минут передышки. Договорились?
Сначала они все пожали плечами по очереди, а потом по очереди же кивнули в знак согласия, после чего мы опять принялись за пиццу, но уже молча. Тогда я в первый раз в жизни попробовал пиццу Айвана. Она оказалась страшно невкусной — я бы даже сказал, вообще несъедобной.
— Слушайте, какого хрена? Не буду я сидеть тут полчаса, пялясь в ваши омерзительные физиономии! — возмутилась Джесс.
— Но именно на это ты дала свое согласие минуту назад, — напомнил ей Мартин.
— И что?
— А какой смысл тогда было соглашаться, если ты все равно не собираешься этого делать?
— Никакого, — безразлично согласилась Джесс.
— Последовательность — это лишь оправдание отсутствия воображения, — заметил я (да, это снова Уайльд — не смог удержаться).
Джесс непонимающе уставилась на меня.
— Он сделал тебе комплимент, — объяснил Мартин.
— Но ведь ни в чем смысла нет, — сказала Джесс. — Именно поэтому мы все здесь.
Кстати, довольно интересный с точки зрения философии аргумент. Джесс утверждала, что, пока мы находимся на крыше, мы все анархисты. Здесь нет обычных для нашего общества условностей, здесь нет правил. Мы могли бы изнасиловать или убить друг друга, но никому не было бы до этого дела.
— Чтобы жить вне закона, нужно быть честным с самим собой, — сказал я.
— И в чем смысл той херни, которую ты только что сказал? — поинтересовалась Джесс.
Знаете, я, если честно, никогда не понимал смысла той херни, которую тогда произнес. Это слова Боба Дилана, а не мои, и мне всегда казалось, что фраза удачная. Но в тот раз я впервые в жизни оказался в ситуации, когда эту мысль можно было проверить, и на поверку она оказалась ошибочной. Мы были вне закона, но могли врать сколько угодно, не краснея, и я не видел причин, по которым нам не стоит этого делать.
— Ни в чем, — буркнул я.
— Ну так заткнись, янки чертов.
Я и заткнулся. До конца передышки оставалось двадцать восемь минут.
Джесс
Очень давно, когда мне было лет восемь-девять, я смотрела по телевизору передачу об истории «Битлз». Джен любила «Битлз», и именно она заставила меня ее посмотреть, да мне и самой было интересно. (Хотя, возможно, я и сказала, что мне неинтересно. Вероятно, я даже запротестовала и тем самым разозлила ее.) В общем, когда там рассказывали про появление в группе Ринго, у меня мурашки по спине пробежали: вот он, тот самый момент, когда возникла легендарная четверка, которой предстоит стать самой знаменитой музыкальной группой в истории. И то же самое ощущение появилось у меня, когда на крыше появился Джей-Джей с пиццами. Я знаю, что вы подумаете: ой, да она так говорит только потому, что это звучит неплохо. Но это не так. Я уже тогда все знала, честно. Отчасти дело было в том, что он был похож на рок-звезду: длинные волосы, в кожаной куртке и все такое, но это мое ощущение не имело никакого отношения к музыке; я лишь хочу сказать, что нам не хватало его, и когда он появился, все встало на свои места. Хотя с Ринго его сложно сравнить. Он больше походил на Пола. Морин была Ринго, только не такой веселой. Я была Джорджем, только не такой стеснительной и не особенно увлекалась религией. Мартин был Джоном, только не таким талантливым и не таким спокойным. Если подумать, мы, наверное, были чем-то большим, чем просто группой из четырех человек.
Ну, у меня тогда было такое ощущение, будто что-то может произойти, что-то интересное, и я никак не могла понять, почему мы просто сидим и едим пиццу. И я тогда спросила: может, нам стоит поговорить? А Мартин мне в ответ: что, разделить свою боль с ближним? И еще он такую гримасу скорчил, будто я глупость сказала. Ну, я его тогда и обозвала мудаком, а Морин неодобрительно так посмотрела и спросила, выражаюсь ли я так же и дома (а я выражаюсь), после чего я обозвала ее старой кошелкой, а Мартин обозвал меня глупой злой девчонкой, и я в ответ в него плюнула — правда, не стоило мне этого делать, и теперь я, кстати, так себя практически не веду — он так дернулся, словно хотел меня задушить, и Джей-Джей кинулся нас разнимать, хотя это и было на руку Мартину, который вряд ли посмел до меня дотронуться, поскольку понимал, что я начну отбиваться, кусаться и царапаться. После этой небольшой вспышки активности мы просто сидели, пытаясь отдышаться, и тихо друг друга ненавидели.
