Но другой голос тихо заговорил из противоположного угла залы. "Я не хочу падать перед ним на колена, - говорил голос, в котором Альберт тотчас узнал голос Делесова. - Чем же он велик? И зачем нам кланяться перед ним? Разве он вел себя честно и справедливо? Разве он принес пользу обществу? Разве мы не знаем, как он брал взаймы деньги и не отдавал их, как он унес скрипку у своего товарища артиста и заложил ее?.. ("Боже мой! как он это все знает!" - подумал Альберт, еще ниже опуская голову. ) Разве мы не знаем, как он льстил самым ничтожным людям, льстил из-за денег? - продолжал Делесов. - Не знаем, как его выгнали из театра? Как Анна Ивановна хотела в полицию послать его?" ("Боже мой! это все правда, но заступись за меня, - проговорил Альберт, - ты один знаешь, почему я это делал". )
"Перестаньте, стыдитесь, - заговорил опять голос Петрова. - Какое право имеете вы обвинять его? Разве вы жили его жизнью? Испытывали его восторги? ("Правда, правда!" - шептал Альберт. ) Искусство есть высочайшее проявление могущества в человеке. Оно дается редким избранным и поднимает избранника на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым. В искусстве, как во всякой борьбе, есть герои, отдавшие все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели".
Петров замолчал, а Альберт поднял голову и громко закричал: "Правда! правда!" Но голос его замер без звука.
"Не до вас это дело, - строго обратился к нему художник Петров. - Да, унижайте, презирайте его, - продолжал он, - а из всех нас он лучший и счастливейший! "
Альберт, с блаженством в душе слушавший эти слова, не выдержал, подошел к другу и хотел поцеловать его.
"Убирайся, я тебя не знаю, - отвечал Петров, - проходи своей дорогой, а то не дойдешь... "
- Вишь, тебя разобрало! не дойдешь, - прокричал будочник на перекрестке.
Альберт приостановился, собрал все силы и, стараясь не шататься, повернул в переулок.
До Анны Ивановны оставалось несколько шагов. Из сеней ее дома падал свет на снег двора, и у калитки стояли сани и кареты.
Хватаясь охолодевшими руками за перила, он взбежал на лестницу и позвонил.
Заспанное лицо служанки высунулось в отверстие двери и сердито взглянуло на Альберта. "Нельзя! - прокричала она, - не велено пускать", - и захлопнула отверстие. На лестницу доходили звуки музыки и женских голосов. Альберт сел на пол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. В то же мгновение толпы несвязных, но родственных видений с новой силой обступили его, приняли в свои волны и понесли куда-то туда, в свободную и прекрасную область мечтания. "Да, он лучший и счастливейший!" - невольно повторялось в его воображении. Из двери слышались звуки польки. Эти звуки говорили тоже, что он лучший и счастливейший! В ближайшей церкви слышался благовест, и благовест этот говорил: "Да, он лучший и счастливейший". "Но пойду опять в залу, - подумал Альберт, - Петров еще много, много должен сказать мне". В зале уже никого не было, и вместо художника Петрова на возвышении стоял сам Альберт и сам играл на скрипке все то, что прежде говорил голос. Но скрипка была странного устройства: она вся была сделана из стекла. И ее надо было обнимать обеими руками и медленно прижимать к груди, для того чтобы она издавала звуки. Звуки были такие нежные и прелестные, каких никогда не слыхал Альберт. Чем крепче прижимал он к груди скрипку, тем отраднее и слаще ему становилось. Чем громче становились звуки, тем шибче разбегались тени и больше освещались стены залы прозрачным светом. Но надо было очень осторожно играть на скрипке, чтобы не раздавить ее. Альберт играл на стеклянном инструменте очень осторожно и хорошо. Он играл такие вещи, которых, он чувствовал, что никто никогда больше не услышит. Он начинал уже уставать, когда другой дальний глухой звук развлек его. Это был звук колокола, но звук этот произносил слово "да"; говорил колокол, далеко и высоко гудя где-то: "Он вам жалок кажется, вы его презираете, а он лучший и счастливейший! Никто никогда больше не будет играть на этом инструменте".
Эти знакомые слова показались внезапно так умны, так новы и справедливы Альберту, что он перестал играть и, стараясь не двигаться, поднял руки и глаза к небу. Он чувствовал себя прекрасным и счастливым. Несмотря на то, что в зале никого не было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвышении так, чтобы все могли его видеть. Вдруг чья-то рука слегка дотронулась до его плеча; он обернулся и в полусвете увидал женщину. Она печально смотрела на него и отрицательно покачала головой. Он тотчас же понял, что то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. "Куда же?" спросил он ее. Она еще раз долго, пристально посмотрела на него и печально наклонила голову. Она была та, совершенно та, которую он любил, и одежда ее была та же, на полной белой шее была нитка жемчугу, и прелестные руки были обнажены выше локтя. Она взяла его за руку и повела вон из залы. "Выход с той стороны", - сказал Альберт; но она, не отвечая, улыбнулась и вывела его из залы. На пороге залы Альберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обыкновенно бывает, а луна не была наверху: белый круг в одном месте, как обыкновенно бывает. Луна и вода были вместе и везде - и наверху, и внизу, и сбоку, и вокруг их обоих. Альберт вместе с нею бросился в луну и воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете; он обнял ее и почувствовал невыносимое счастье. "Уж не во сне ли это?" - спросил он себя. Но нет! это была действительность, это было больше, чем действительность: это было действительность и воспоминание. Он чувствовал, что то невыразимое счастье, которым он наслаждался в настоящую минуту, прошло и никогда не воротится. "О чем же я плачу?" - спросил он у нее. Она молча, печально посмотрела на него. Альберт понял, что она хотела сказать этим. "Да как же, когда я жив", - проговорил он. Она, не отвечая, неподвижно смотрела вперед. "Это ужасно! Как растолковать ей, что я жив", - с ужасом подумал он. Боже мой! да я жив, поймите меня! - шептал он.
"Он лучший и счастливейший", - говорил голос. Но что-то все сильнее и сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, ее объятия или слезы - он не знал, но чувствовал, что не выскажет всего, что надо, и что скоро все кончится.
Двое гостей, выходившие от Анны Ивановны, наткнулись на растянувшегося на пороге Альберта. Один из них вернулся и вызвал хозяйку.
- Ведь это безбожно, - сказал он, - вы могли этак заморозить человека.
- Ах, уж этот мне Альберт, - вот где сидит, - отвечала хозяйка. - Аннушка! положите его где-нибудь в комнате, - обратилась она к служанке.
- Да я жив, зачем же хоронить меня? - бормотал Альберт, в то время как его, бесчувственного, вносили в комнаты.
28 февраля 1858 г.
