Иван Васильевич не спорил, но и не соглашался. Наверное, ему было легче примириться с изменой жены, с преступлением сына, чем признать, что убийство совершено напрасно. Он сидел сгорбившись, низко свесив голову на грудь, прикрыв глаза, и почти не воспринимал того словесного зелья, которое верный Богдан Бельский неустанно вливал в его уши. Как это ни странно, именно сразу после величайших потрясений своей жизни Иван Васильевич обретал способность мыслить на диво ясно, безошибочно оценивая не только очевидное, но и прозревая глубоко затаенное.
Побуждения Богдана были ясны ему как белый день. Ведь только в баснословных древних царствах вместе со смертью властелина умирали добровольно или бывали убиты его ближайшие слуги. Бельский знает, что век государя измерен, однако сам мечтает жить дальше. И жить хорошо… Теперь наследником, само собой, становится Федор – больше некому. Государь печально усмехнулся: Федор на царстве – все равно что Бориска на троне! А для Бельского приход к власти Годунова означает потерю влияния, почетную ссылку в какую-нибудь нижегородскую глухомань, на воеводство, а может быть, и явную опалу. В том же случае, если у государя рождается еще один сын, здоровый, сильный и разумный, вдобавок успевает подрасти, прежде чем умрет отец, завещание может быть изменено в его пользу. И с надеждой на это Бельский будет печься о сыне Марьи Нагой, как о своем собственном. Потому что еще не рожденный царевич – для него последняя надежда удержаться при власти после кончины государя.
Царь прикинул даты. Если ребенок был зачат в конце сентября, выходит, на свет народится он в июне или июле будущего года, 1583-го… Но беда в том, что проклятое письмо исчезло неведомо куда. Значит, кто-то может прочесть его. Кто-то может сопоставить даты. Сделать выводы. Распустить слухи, которые самым черным пятном лягут на честь русского царя, на честь его семьи, его памяти.
Проще всего было бы убить царицу. Убить ребенка…
Нет, хватит, наубивался. Вдобавок ко всему, хоть вероятия мало, но – чем черт не шутит, вдруг это и впрямь его собственный сын? Право слово, повезло Марье, что всю злобу он израсходовал на сына да на Годунова, а то не жить бы ей на белом свете…
Государь утер слезу, а вслед за тем мысли его обратились к Годунову. Поверить, что ли, Бориске, который шлет грамотку за грамоткой, клянясь и божась, будто пропавшее письмо – один сплошной лютозлобный извет? Он-де слыхом не слыхал ни о каком позорном блуде. А что до Ефимки Полякова, то верно, был у него в челядниках таковой. Однажды он отпросился у боярина съездить в Москву – наведать умирающего отца, а назад так и не воротился. Нашли его при дороге убитым, и то правда, но при чем тут Годунов?! Далее в письмах своих Борис клялся в любви и верности государю: мол, и на смертном одре будет его благословлять…
До смертного одра дело не дошло, однако Бориска и впрямь был весьма плох. Лежал недужный, ходил за ним приятель его, пермский купец Строганов, искусный во врачевании, а тело Годунова все ранами изъязвлено, кои покрыты заволоками[1], сделанными ему лекарем.
Измученное сердце государя растопилось при вести об этом. Он сам навестил едва не убитого им человека, обнял страдальца, показывая, что возвращает ему прежнюю любовь, несмотря ни на что, ни на какие изветы, а его целителю в знак особой милости дал право именитых людей называться полным отчеством, как только знатнейшие государственные сановники именовались.
Когда государь удалился, Борис Годунов сполз с постели и, стеная и охая, пал под образа, чтобы вознести благодарность Господу за его неизреченную милость. Боже мой, он никогда не был настолько близок к смерти! Ни в коем случае нельзя больше так рисковать. Он даже не ожидал, что гнев Грозного окажется столь ужасен. Конечно, предполагал нечто в таком роде, поэтому в тот роковой день и пододел под ферязь нательное поплотнее, чтобы защититься, оттого и потел весь день. А все равно посохом пробило платье и белье чуть не до кости. Впрочем, это был хороший ход – заступиться за Ивана, царствие ему небесное, бедняге. Теперь ни у кого не оставалось сомнений, что престол достанется Федору.
Борис усмехнулся приятным мечтам.
Странно, конечно, что государь оставил измену царицы без последствий. Значит, ребенок появится на свет. Ах, да какое это имеет значение! Ничтожество, младенец, козявка. Если будет сильно досаждать, от него можно избавиться в любой момент… В эту минуту Годунов чувствовал себя всемогущим.
Он вернулся в постель, почти не чувствуя боли, весь поглощенный восторгом собой, своим умом. Ему ужасно хотелось погладить себя по головке, как, бывало, гладил батюшка, хваля мальца Бориску за недюжинный ум.
И правда – недюжинный. Не ум – умище! Как жаль, Господи, ну как жаль, что никому нельзя рассказать, что не перед кем похвастать своей удивительной хитростью. Все-таки в одно мгновение измыслить этакое сплетение ходов, начиная от убийства Ефимки Полякова по пути в Москву, затем позаботиться о том, чтобы преставился наконец его зажившийся на свете батюшка, потом изготовить то подметное письмо… Самое трудное для Бориса, знатного каллиграфа, было написать его этаким корявым языком и почерком. Царь явно не станет проводить розыск, но в любом случае он оказался бы безрезультатным – девка-песельница, подбросившая письмо в царицыну палату, никогда не укажет на боярина Годунова, ибо бумага была передана ей через третьи руки, а в придачу щедро заплачено. Нет, все следы заметены!
Годунов улыбнулся, глядя на суровый, скорбный лик Господа. Ну, хоть он-то все видит и все знает! Хоть он-то может восхититься изобретательностью молодого боярина!
Напряжение, владевшее Годуновым последние дни, постепенно отпускало его, взамен наваливались усталость и сонливость. Несколько ночей он почти не смыкал глаз от боли и тревоги, а теперь можно. Теперь все можно!
Он повернулся на здоровый, не стянутый заволоками бок и мгновенно уснул спокойным сном хорошо и праведно потрудившегося человека, не испытывая ни малейшей тревоги оттого, что темные, непроницаемые глаза Спасителя по-прежнему устремлены на него с выражением, далеким от восхищения, а скорее напоминающим насмешку. Бог, который все видит и прозревает будущее, знал, что «младенец, ничтожество, козявка» Дмитрий доставит в будущем Борису самые неожиданные неприятности и, по сути дела, станет причиною его погибели, таинственным и непостижимым образом отомстив за смерть своего отца, царевича Ивана, и за свою собственную.
Никому не дано провидеть судьбу, и Годунов чувствовал себя привольно. Пользуясь полным доверием государя, он все больше общался с иноземцами, которые снова начали появляться в Москве. Больше всего среди них было англичан: ведь до женитьбы на Марии Нагой царь Иван Васильевич пытался искать невесту в Англии, даже к самой королеве Елизавете присватывался, пока не рассорился с нею и не назвал ее «пошлою девицею».
Особенно часто посещал Годунов некоего Джерома Горсея, которого русские звали Ерёмой. Живя в Москве, Горсей беспрестанно вел записки, занося в свои тетради все интересное и необычайное, виденное в этой стране. Интересного и необычайного было так много, что Горсей не сомневался: по возвращении в Англию он стяжает себе не только торговую и дипломатическую, но и литературную славу, подобно Рафаэлю Барберини, Адаму Олеарию, Сигизмунду Герберштейну и другим торговцам и путешественникам, в разное время побывавшим в Московии и издавшим о ней экзотические книги.
Но совершенно точно он знал, что не напишет в своей книге о знакомстве с боярином Борисом Федоровичем Годуновым. Хотя… Годунов уже давно привлекал англичан. Доходили смутные, почти ничем не подтвержденные слухи, будто именно благодаря ему сверзился со своих высей лукавый иезуит, немец Бомелий, которого все англичане в Москве давно ненавидели – в основном завидуя тому огромному влиянию, кое он имел на русского царя. Пусть то были одни только слухи, но они прибавляли Годунову немало обаяния в глазах Горсея. К тому же молодой (Годунову недавно исполнилось тридцать лет) боярин был лишен привычной русской спеси и чванства, он не смотрел на англичан сверху вниз (правда, никогда и не заискивал перед ними) и даже пытался выучить чужой язык, что было уж вовсе дико для прочих русских вельмож.
Горсею часто казалось, что этот гостеприимный, добродушный и дружелюбный человек не просто радуется интересному и полезному знакомству (Годунов успешно вкладывал деньги в иноземную торговлю и умудрялся иметь долю прибыли в английских торговых домах и для себя лично, а не только для государя московского), но и преследует еще какие-то свои, пока еще загадочные цели.
Ну что же, они стали понятны всем в тот день, когда умер государь. Вернее будет сказать – в тот час, потому что царь, которого хватил удар, был еще жив. Крик и плач стояли по всему дворцу, заунывно гудел большой колокол Ивана Великого, митрополит спешно прибыл во дворец, чтобы исполнить давно выраженную волю государя и постричь его перед смертью: это было общепринятым обычаем (в монашестве дано было умирающему имя Ионы). И в общей коловерти мало кто заметил, что Годунов мгновенно собрал в соседней палате своих людей и отдал им несколько кратких приказаний. В течение часа затем дома всех Нагих были окружены стражею. По Москве были искусно пущены слухи: Нагие-де вместе с Бельским мутили народ, призывали его идти в Кремль, бить Годуновых и законно названного наследника, Федора Ивановича, дабы посадить на его место недавно родившегося царевича Дмитрия. Но по малолетству последнего Нагие и Бельский желали захватить власть в свои руки, и вот тут-то Русскому государству полный край и настал бы. Ведь сие против всех божеских и человеческих законов – обходить прямого наследника, назначенного самим государем! Однако какое счастье, что близ Федора Ивановича, который нравом настолько светел и добр, что никакого зла в людях не видит, всегда находится умный-разумный советник Борис Годунов! Он-то и провидел измену, он-то и отдал приказ своевременно взять смутьянов под стражу, лишь только государь испустил последний вздох.
