Как только двери открылись и в них появился Брюллов, грянул оркестр, составленный из воспитанников. Молодой архитектор пенсионер Александр Кудинов в сопровождении хора спел стансы в честь Брюллова, которые сочинил воспитанник Петр Норев.
Глаза академистов были устремлены на Брюллова, в них сияли безмерный восторг и благоговение, они ловили каждое его движение, жадно рассматривали художника. А он безмолвно стоял, потрясенный…
Много торжеств устраивалось в его честь в чужих краях я уже здесь, на Родине — по пути в Петербург — в Одессе и Москве. Но ни разу во время этих торжественных приемов и праздников сердце его так еще не билось и такой восторг не овладевал его душою, как в эти минуты, когда он стоял, слепка наклонив голову, со счастливой улыбкой на устах.
Он слушал музыку и пение, блаженно упиваясь звуками, и думал о тех давних временах, когда сам бегал здесь академистом.
Когда окончилось пение, раздались громкие единодушные клики:
— Ура!.. Да здравствует Брюллов!
Эти здравицы сопровождали Брюллова на всем пути из Античной галереи через анфиладу празднично убранных академических залов.
Когда процессия приблизилась к угловому залу, оркестр встретил ее звуками марша.
Но вот шумная толпа художников переступила порог, и мгновенно наступила торжественная тишина — прямо против двери во всю ширину стены помещалась картина…
Брюллов стал перед своим творением, встретившись с ним теперь в стенах воспитавшей его академии, в кругу своих старых наставников и многочисленных поклонников его таланта.
А они благоговейно взирали то на художника, то на его поистине великое творение, прославившее русское искусство на всю Европу.
Тут же перед картиной в прилегающей комнате были накрыты столы. Во время обеда произнесено было множество тостов. В заключение присутствующие решили провести подписку добровольных пожертвований в пользу нуждающихся вдов и сирот художников, вышедших из стен петербургской Академии художеств.
Брюллов объявил, что напишет картину и отдаст ее разыграть в лотерею в пользу вдов и сирот. Эта щедрость художника вызвала новый взрыв всеобщего восторга. Гости вскочили из-за стола, подняли Брюллова на руках и торжественно понесли к картине «Последний день Помпеи».
Затем из цветов и лавров, украшавших стол, сплели венок и увенчали им художника. Но Брюллов снял венок и возложил его на своего учителя — старого академического профессора Андрея Ивановича Иванова.
Профессора Иванова незадолго до этого уволили из Академии художеств по приказу Николая I. Своим поступком Брюллов показал, что он не намерен считаться с мнением царя и отдает дань неизменного уважения своему профессору, бывшему для него самым лучшим и просвещенным наставником.
НОВЫЙ ЗАМЫСЕЛ ХУДОЖНИКА
Карла Павловича Брюллова назначили профессором Академии художеств. Ему отвели просторную квартиру при академии. Все осаждали Брюллова, каждый искал знакомства с ним, а собиратели художественных коллекций готовы были платить любые деньги, чтобы завладеть хоть каким-нибудь его рисунком. Но он покинул Петербург и отправился в древний Псков собирать материалы для нового произведения.
Долгие годы художник мечтал написать картину из отечественной истории. О такой картине Брюллов грезил еще в Италии. Год назад, еще по пути на родину — в Греции — он много работал над историческими темами. Его вдохновила героическая страна, сбросившая недавно турецкое иго. Брюллов создал образы греческих патриотов. С большим волнением он запечатлел облик Федора Колокотрониса — одного из вождей восстания. Те часы, когда Брюллов создавал портрет этого 65‑летнего героя, были полны для него высокого значения. Федор Колокотронис рассказывал русскому художнику о героической Греции, о боевых отрядах мужественных клефтов, о том, как за свободу Греции отдал свою жизнь великий английский поэт Джордж Ноэл Гордон Байрон.
В свою очередь Брюллов поведал старому греку о Пушкине и прочитал ему стихи русского поэта:
Гречанка верная! Не плачь, — он пал героем,Свинец врага в его вонзился грудь.Не плачь — не ты ль ему сама пред первым боемНазначила кровавой чести путь?
В тот день, когда был окончен портрет Колокотрониса, художник читал, как повелось у него в последнее время, «Историю государства Российского» Карамзина. Рассказ историка о том, как польский король Баторий потерпел поражение под стенами Пскова, так воодушевил Брюллова, что у него возникла мысль написать на эту тему большую картину. Тут же он принялся за сочинение первого эскиза на оборотной стороне портрета Колокотрониса. Через короткое время появился набросок.
Этот замысел всецело завладел воображением Брюллова. Он был счастлив, что наконец-то приступит к картине, которая возвеличит подвиг русских людей в борьбе против иноземных захватчиков. Свою будущую картину он решил назвать «Осада Пскова». Художник был твердо уверен, что «Осада Пскова» затмит «Последний день Помпеи». С этого дня Брюллов уже не расставался со своим замыслом.
По пути в Петербург, в Москве, он познакомился и подружился с приехавшим туда на время Пушкиным. В беседах с поэтом самое важное место занимали разговоры о том, что писать из русской истории. Когда Брюллов сказал Пушкину, что он намеревается писать «Осаду Пскова», и страстно, ярко рассказывал про свою будущую картину во всех подробностях, Пушкин взволновался необыкновенно.
— Ничего подобного я не слышал! — воскликнул поэт. — Я вижу картину, как будто она уже создана.
…И вот теперь Брюллов скачет в Псков изучать местность для задуманной им картины, сделать зарисовки, а главное — вдохнуть в себя воздух былых подвигов древнерусской вольницы.
ЭПИЛОГ
Карл Павлович Брюллов, больной, уезжал за границу. Утром 27 апреля 1849 года, в день отъезда, Брюллов заканчивал портрет доктора Канцлера. Доктор давал ему последние наставления, как беречь себя в дороге.
— Любезный Герман Германович, — прервал его Брюллов, — доктор Здекауер, который лечит меня и которому я очень верю, сказал мне откровенно, что с моей болезнью я не проживу более пяти лет. Определенный им срок оканчивается через три года. Так что тужить не следует — за три года многое можно сделать. Жаловаться на судьбу не имею права. Я жил так, чтобы прожить на свете хотя бы сорок лет. Вместо сорока я прожил пятьдесят. Следовательно, украл у вечности десять лет… Мою жизнь можно уподобить свече, которую жгли с двух концов и посредине держали калеными клещами.
Брюллов уезжал больной, замученный. Жизнь не удалась. Все было: слава, почет, деньги, влияние в академии, где он состоял профессором, но жизнь не удалась… «Осада Пскова» по сей день стоит неоконченная, и так она ему опостылела, что и подходить к ней не хочется.
Что сделали с ним и с его творением! Это они — царь и его челядь — довели его до болезни, и вот он уезжает лечиться, хотя твердо знает, что обречен…
И еще другое он знает — что не станет слушаться советов и предписаний докторов для продления жизни.
Жизнь уже давно ему не в радость — с тех пор, как царь вмешался в его работу над «Осадой Пскова» и потребовал, чтобы на первом плане он показал на картине попов с иконами, крестами, хоругвями, чтобы он изобразил крестный ход, а не народ, воодушевленный, борющийся против иноземного нашествия…
Не мог Брюллов пойти на сделку с совестью, и вот картина стоит неоконченная. С тех пор, как царь начал посягать на свободу его творчества, Брюллов не раз повторял друзьям и ученикам:
— Не могу работать в Петербурге!
Давно он рвался отсюда в чужие края, чтобы там, вдали от очей царя и царских соглядатаев, завершить правдивую картину о подвиге русского народа. Но царь не внимал его просьбам, не отпускал. Наконец ему все-таки разрешили ехать… Но поздно. В душе иссякли прежние вдохновенные порывы, угасло былое огненное воображение…
И вот он, Карл Павлович Брюллов, едет из вотчины Николая I — холодного Санкт-Петербурга — в чужие края, снова погреться под итальянским солнцем и хоть на короткий срок вдохнуть в себя целительный воздух юга. Едет русский художник, творец «Последнего дня Помпеи», в котором он когда-то так гениально воспроизвел гибель мирного города от обрушившейся на него необузданной стихии. И вот теперь он сам жертва дикой, неразумной силы. Эта неумолимая сила, в образе Николая I, русского императора, погубила Александра Пушкина, преследует его друга композитора Михаила Глинку, замучила его ученика Тараса Шевченко и многих, многих иных…
Карл Павлович надломлен этой всесокрушающей силой, владычествующей в Санкт-Петербурге, он это знает, но, подобно персонажам своей «Помпеи», он будет умирать с мужеством и достоинством.
Пусть у него не осталось сил на «Осаду Пскова», но на другое, требующее меньшего напряжения, духовных и физических сил у него еще хватит…
