III
НА ДНЕ
— Пожалуйста, я провожу вас к заведующему, он у себя в кабинете, — сказал конторщик, захлопнув крышку пюпитра.
Джойс встал со стула с плетеным сиденьем, на котором он сидел дожидаясь, и последовал за конторщиком через переполненную народом приемную в тихую комнату за нею. Сидевший за письменным столом пожилой человек в золотых очках поднял голову.
— Чем могу служить?
— Я ищу работы, занятия… Не найдется ли у вас?
— Работы?
Если бы Джойс попросил у него папскую митру или бороду эмира бухарского, в его тоне не могло бы выразиться большего изумления.
— Да, работы. Все равно какой — конторской, письменной, ручной, я готов быть рассыльным, только бы получить занятие.
— Совершенно невозможно! — коротко отрезал заведующий.
— Может быть, все-таки оставить свой адрес?
— Незачем. Всего доброго.
Джойс апатично вышел на лестницу. Вся эта громада, куда он попал, — целая группа зданий в улице Фенчерч, — представляла собой какое-то торгово-промышленное гнездо больших и малых контор, лабиринт лестниц, коридоров, стеклянных дверей, с выведенными на них черными буквами названиями фирм. Он систематически переходил из одной конторы в другую. Нередко ему не удавалось даже получить доступа к директору или заведующему. Но когда и удавалось, в результате дело все-таки кончалось отказом.
На этот раз неудача как-то особенно угнетала его: веселая развязность клерка и его готовность проводить к директору почему-то внушили ему надежду. На площадке он с минуту стоял в раздумье, не зная, в какую дверь теперь постучаться. Некоторые имена, казалось, поощряли его, другие отталкивали; но голодный всегда суеверен. Почему «Гриффид и Сван» как будто что-то обещали, а «Братья Виллоуби» как будто говорили: «Не ходи!» — это навсегда останется нерешенной психологической задачей. И, тем не менее, факт, что он направил стопы именно к первой двери. И сразу же получил отпор. «И директор и его помощник заняты. Ему назначили прийти? Какое у него дело? Нет, у них так не водится. Надо сначала написать директору и попросить чтобы вас приняли, тогда вам назначат, когда прийти».
Джойс ушел и усталой походкой поплелся по каменной лестнице выше, в следующий этаж. Но конечный результат везде повторялся тот же, с утомительным однообразием.
В одном только месте его удостоили серьезного разговора. Сердце его забилось быстрее. Это была контора какого-то судоходства. Двое служащих уехали в отпуск; третий сегодня утром неожиданно захворал и хозяева остались без рук. Младший из них, живой, подвижный молодой человек, зорко вглядывался в Джойса, стараясь определить уровень его образования и способностей.
— Я бы не прочь дать вам временную работу. Я сам был бы рад, так как мы попали в беду. Но, разумеется, нам нужна рекомендация.
— Боюсь, что именно рекомендации я вам не могу предоставить. Я получил хорошее образование и деловая подготовка у меня есть. Вашу работу я, во всяком случае, делать могу. Но я одинокий человек без друзей.
— Где вы работали последнее время?
От этого вопроса, делового и вполне естественного, у Джойса упало сердце. Он знал, что, где бы он ни попросил работу, ему обязательно предложат этот вопрос, но он не решался заранее придумать на него сколько-нибудь правдоподобный ответ, малодушно надеясь как-нибудь выкрутиться, когда наступит страшная минута. И вот она настала, а сообразительность не приходит на выручку. А правду сказать нельзя.
— Я бы предпочел ничего не говорить вам о себе, — запинаясь, ответил он.
Младший из директоров добродушно пожал плечами.
— Ваше дело. Как знаете. Но вы понимаете, не можем же мы взять с улицы совершенно незнакомого нам человека без всяких гарантий, хотя бы его честности.
Джойс смотрел на него с мольбой, влажными глазами. Только теперь он понял всю безнадежность своего положения. Даже мальчишку-рассыльного ни в одну контору не возьмут без рекомендации, без аттестата. А у него никаких рекомендаций не было.
Заведующий, гладко выбритый, с румяными щеками, стоял прислонившись спиной к каминной доске и заложив руки в карманы; по углам его рта играла загадочная улыбка. Он говорил хотя и деловым тоном, но ласково. На вид он казался джентльменом. У Джойса явилась безумная мысль. Он вспыхнул до корней волос, стиснул руки и невольно шагнул к своему собеседнику.
— Я скажу вам всю правду! — выкрикнул он, задыхаясь. — Мне необходимо найти работу — иначе я умру с голоду. Возьмите меня, и я буду работать для вас день и ночь. Я блестяще кончил курс в Оксфорде. Я был адвокатом, имел хорошую практику. Но я жил не по средствам и растратил вверенные мне деньги. Вернуть мне их было не из чего. Меня исключили из сословия, судили и приговорили к двум годам каторги. Вот уже пять месяцев, как я бегаю с утра до вечера по городу, приискивая хоть какое-нибудь занятие. Я не сумасшедший, чтобы рисковать еще раз пройти через весь этот ад. Дайте мне только возможность подняться, и я опять стану на ноги.
Его голос звучал мучительной мольбой. Губы его дрожали. И сам он трясся всем телом.
Молодой человек, стоявший у камина, переступил с ноги на ногу и вставил в глаз стеклышко, болтавшееся на шнурке.
— Да, надо сознаться, физиономия у вас, что называется, клейменая, — протянул он насмешливо.
Джойс на минуту тупо уставился на него, потом молча повернулся и выбежал из конторы. Он был совершенно раздавлен, унижен до глубины души. Перепрыгивая через ступеньку, он бежал вниз по лестнице, боясь, что он вот-вот упадет, так кружилась у него голова от этого неожиданного удара.
Сегодня он более не в состоянии был стучаться в чьи бы то ни было двери. Фамилии на них, казалось ему, разбухали и издевались над ним, когда он проходил мимо. Мужской смех, донесшийся откуда-то сверху, прокатился по всей лестнице и больно ударил его по нервам. Теперь он уже не шел, а почти бежал и остановился только когда очутился на улице, белый как мел, едва держась на ногах, он прислонился к стене; непрерывно спешившие куда-то мимо него люди мелькали как в тумане. Лишь минуты через две он оправился настолько, чтобы перейти на правую сторону тротуара и двинуться дальше вместе с волной.
Он уже мучительно жалел, что поддался безумному импульсу и открылся этому человеку, который потом смотрел на него с таким откровенным, циничным презрением. Его уважение к себе теперь окончательно было подорвано. Ему казалось, что все эти тысячи глаз, которые смотрят на него, знают, что он за птица, знают, что он растратил чужие деньги и сидел в тюрьме. Когда мужчина или женщина сторонились, давая ему дорогу, ему казалось, что они спешат отшатнуться, чтобы не запятнать себя его прикосновением. Каждый полицейский, казалось ему, мог установить его личность.
