Мы останавливаемся перед приоткрытой дверью. Дейдре распускает пояс на моем халатике и завязывает его в аккуратный бант. Затем она легонько стучит в дверь.
– Леди Роуз? Она здесь, как вы и просили, – сообщает она.
– Ну пусть уже заходит, – нетерпеливо перебивает ее та. – А ты иди, займись чем-нибудь полезным.
Дейдре разворачивается и уже собирается уйти, как вдруг крепко хватает меня за руку.
– Только, пожалуйста, – шепчет она, не сводя с меня испуганных глаз, – не говори с ней о смерти.
Дейдре наконец уходит. Я толкаю дверь и вхожу в комнату. Уже с порога в нос бьет резкий запах лекарств, на который вчера жаловалась леди Роуз. Прикроватный столик заставлен разными склянками, баночками и упаковками таблеток.
Я обнаруживаю леди Роуз сидящей у окна на низком атласном диванчике. В прядях ее спутанных светлых волос играют солнечные лучи, а вчерашний болезненно-желтоватый цвет лица уступил место здоровому румянцу. Кажется, что ей сегодня получше, но она подзывает меня к себе, и вблизи становится видно, что нежный румянец ее щек отливает неестественным, почти неоновым блеском. Я вдруг понимаю, что и свежий цвет лица, и яркость губ созданы при помощи макияжа. Единственное, что есть в ней настоящего, это живые, карие, лучащиеся молодостью глаза. Я пытаюсь представить себе мир, каким он был семьдесят лет назад, когда двадцатилетняя девушка считалась юной и впереди у нее была целая жизнь.
Мама мне как-то сказала, что люди раньше жили лет до восьмидесяти, а иногда и до ста. Я ей не поверила.
Сейчас все иначе. Я ведь никогда толком не разговаривала ни с кем, кому уже исполнился двадцать один год. И хотя Роуз кашляет кровью, ее кожа все еще гладкая и упругая, а лицо сияет мягким светом. Она выглядит не намного старше меня.
– Садись, – говорит она мне. Я беру стул и устраиваюсь напротив.
Пол у ее ног усыпан обертками от конфет, а на диванчике стоит ваза с леденцами. Когда она говорит, видно, что ее язык окрасился в ярко-синий цвет. Она рассеянно вертит в изящных пальцах очередную конфетку, подносит ее ко рту и, кажется, вот-вот поцелует. Но нет, леденец отправляется обратно в вазу.
– Откуда ты? – спрашивает она. В ее голосе нет и следа раздраженного тона, которым она разговаривала с Дейдре. Густые ресницы Роуз слегка подрагивают, пока она наблюдает за залетевшей в комнату мошкой. Та пару секунд кружит вокруг нее и вылетает в окно.
Мне не хочется с ней об этом говорить. Предполагается, что я буду вежливо отвечать на все ее вопросы, но я так не могу. Не могу просто сидеть и смотреть, как она умирает, чтобы потом спать с ее мужем и рожать ему детей, которых я вовсе не хочу иметь.
Поэтому я ее спрашиваю:
– А откуда забрали вас?
Мне нельзя задавать ей никаких вопросов, и я тут же понимаю, что совершила огромную ошибку. Сейчас она раскричится, начнет звать Дейдре или мужа, Коменданта, чтобы те меня увели и заперли где-нибудь в подземелье годика на четыре.
Но она, к моему удивлению, спокойно отвечает:
– Я выросла в этом штате. Точнее даже, в этом городе.
Она снимает со стены позади себя фотографию и протягивает мне. Я наклоняюсь вперед, чтобы получше рассмотреть.
Это фотография совсем молодой девушки. Она позирует, держа за поводья лошадь. На девичьем лице играет такая искренняя и радостная улыбка, что от нее невозможно оторвать глаз. Девушка выглядит необыкновенно счастливой, ее глаза слегка прикрыты от переполняющего ее восторга. Рядом с ней, заложив руки за спину, стоит высокий юноша. Его улыбка не столь открытая и непосредственная: кажется, будто он не собирался улыбаться фотографу, но в последний момент все-таки не сдержался.
– Я была такой, – говорит Роуз о девушке на фото.
Она задумчиво проводит пальцем по контуру фигуры подростка.
– А это мой Линден.
Она несколько секунд напряженно всматривается в изображение любимого человека, позабыв обо всем. Слабая улыбка трогает ее подцвеченные яркой помадой губы.
– Мы выросли вместе.
Даже не знаю, что сказать. Она живет воспоминаниями и будто не замечает, что меня здесь держат насильно, но мне ее все равно жаль. В другое время и при других обстоятельствах ей бы не пришлось искать замену.
– Видишь, это мы в апельсиновой роще, – продолжает она, указывая на фотографию. – Отцу принадлежали целые гектары апельсиновых рощ здесь, во Флориде.
Флорида. У меня сжимается сердце. Оказывается, я во Флориде, на Восточном побережье, в тысяче миль от дома! Я так соскучилась по родным стенам, хранящим следы обвивавшего их когда-то плюща, и по пригородным поездам! Но как же мне вернуться домой?
– Они просто чудесные, – отзываюсь я об апельсиновых деревьях.
Они и на самом деле чудесные. Похоже, здесь необыкновенно благодатный край. Я бы никогда не поверила, что девушка с фотографии, полная жизни и пышущая здоровьем, может сейчас медленно умирать.
– Да, действительно, – откликается она. – Хотя Линдену больше нравятся цветы. У нас каждую весну проводят праздник цветов. Он его просто обожает. Зимой еще есть снежный фестиваль и праздник зимнего солнцестояния, но он их не любит. Там для него слишком шумно.
Она разворачивает зеленый леденец и кладет его в рот, на секунду закрывает глаза, видимо, чтобы лучше распробовать новый вкус. Все леденцы разного цвета: этот, например, зеленый. Его мятный аромат возвращает меня в детство. Я вспоминаю соседскую девочку, бросавшую леденцы в окно моей спальни, и запах мяты, который я чувствовала, когда говорила в бумажный стаканчик, играя в телефон.
Роуз снова решает заговорить, на этот раз ее язык изумрудно-зеленый.
– Вообще-то он замечательно танцует. Не понимаю, откуда эта застенчивость.
Она кладет фотографию на диванчик, прямо в россыпь разноцветных фантиков. Не знаю, что и думать об этой женщине. Она выглядит такой грустной и изможденной, и она была так резка с Дейдре, а сейчас обращается со мной прямо как с подругой. Любопытство ненадолго пересиливает обиду. В конце концов, в этом странном и прекрасном мире могло остаться место хоть для каких-то человеческих чувств.
– Ты знаешь, сколько лет Линдену? – спрашивает она. Я отрицательно качаю головой. – Двадцать один. Мы решили пожениться, когда были еще совсем детьми. Наверное, он думал, что все эти лекарства помогут мне продержаться лишних четыре года. Его отец – известный врач, из первого поколения. Все корпит над созданием противоядия.
Последнюю фразу она произносит немного жеманно, сопровождая слова изящным жестом. Она уверена, что противоядия не существует. Так думают многие. У нас дома целые толпы недавно осиротевших детей осаждают лаборатории, за пару долларов подписываясь на участие в экспериментах в качестве подопытных кроликов. Но противоядия так никто и не придумал, а тщательный анализ нашего генофонда не смог выявить никаких отклонений, которые помогли бы объяснить природу смертельного вируса.
