— Вам спасибо, — сказал Энди. Трудно, но нужно быть вежливым. Трудно, но нужно продолжать. Ради Чарли. Будь он один, давно покончил бы с собой. Человек не приспособлен к такой боли.
— Вы уверены, что в порядке, мистер? У вас ужасно бледный вид.
— Все хорошо, спасибо. — Он стал будить Чарли. — Эй, ребенок. — Не хотел произносить ее имени. Может, зря, но осторожность, подобно дыханию, стала для него естественной. — Проснись, мы приехали.
Чарли что-то забормотала, попыталась увернуться от него.
— Давай, кукляшка. Проснись, малышка.
Веки Чарли, задрожав, поднялись и открыли ясные голубые глаза, унаследованные от матери, — она села, потирая лицо.
— Папочка? Где мы?
— Олбани, малышка, аэропорт. — И, наклонившись поближе к ней, он пробормотал: — Ничего больше не говори.
— Хорошо. — Она улыбнулась водителю такси, тот ответил улыбкой. Она выскользнула из машины, Энди, стараясь не споткнуться, последовал за ней.
— Еще раз спасибо, — сказал таксист. — Послушайте-ка, эй. Вы — замечательный пассажир. Не говорите, сам скажу. Энди пожал протянутую руку:
— Будьте осторожны.
— Буду. Глин не поверит, что все это — правда. Таксист влез в машину и отъехал от кромки тротуара, окрашенной желтой краской. Еще один самолет взмывал в воздух, моторы ревели, Энди чувствовал, что его голова раскалывается пополам и готова упасть на тротуар, подобно пустой тыкве. Он споткнулся, и Чарли положила ладони на его руку.
— Ой, папочка, — сказала она. Голос ее доносился издалека.
— Войдем. Я должен присесть.
Они вошли — маленькая девочка в красных брючках, зеленой блузке и крупный сгорбившийся мужчина с растрепанными темными волосами. Какой-то служитель аэропорта посмотрел на них и подумал: это же сущий грех — бугай, бродит после полуночи, судя по всему пьян, как сапожник, с маленькой дочкой, ведущей его, как собакаповодырь, а ведь она давно должна спать. Таких родителей надо стерилизовать, подумал служитель.
Они миновали автоматически открывающиеся двери, и служитель совсем забыл о них, пока минут сорок спустя к бровке тротуара не подъехала зеленая машина, оттуда вышли двое мужчин и заговорили с ним.
* * *
Было десять минут первого ночи. В холле аэровокзала толпились ранние пассажиры: военнослужащие, возвращавшиеся из отпусков; суматошные женщины, пасущие потягивающихся, невыспавшихся детей; усталые бизнесмены с мешками под глазами; длинноволосые ребята-туристы в больших сапогах, у некоторых рюкзаки за плечами, одна пара с зачехленными теннисными ракетками. Радио объявляло прибытие и отправление самолетов, направляло людей туда-сюда, словно какой-то могущественный голос во сне.
Энди и Чарли сидели рядышком перед стойками с привинченными к ним, поцарапанными, с вмятинами, выкрашенными в черный цвет телевизорами. Они казались Энди зловещими, футуристическими кобрами. Он опустил два последних четвертака, чтобы их с Чарли не попросили освободить места. Телевизор перед Чарли показывал старый фильм "Новобранцы", а в телевизоре перед Энди Джонни Карсон наигрывал что-то вместе с Санни Боно и Бадди Хэккетом.
— Папочка, я должна это сделать? — спросила Чарли во второй раз. Она почти плакала.
— Малышка, я выдохся, — сказал он. — У нас нет денег. Мы не можем здесь оставаться.
— А те плохие люди приближаются? — спросила она, голос ее упал до шепота.
— Не знаю. — Цок, цок, цок — у него в голове. Уже не черная лошадь; теперь это были почтовые мешки, наполненные острыми обрезками железа; их сбрасывали на него из окна пятого этажа. — Будем исходить из того, что они приближаются.
— Как достать денег? Он заколебался, потом сказал:
— Ты знаешь.
В ее глазах появились слезы и потекли по щекам. — Это нехорошо. Нехорошо красть.
— Знаю, — сказал он. — Но и нехорошо нас преследовать. Я тебе это объяснял, Чарли. Или, по крайней мере, пытался объяснить.
— Про большое нехорошо и маленькое нехорошо?
— Да. Большее и меньшее зло.
— У тебя сильно болит голова?
— Довольно сильно, — сказал Энди. Бессмысленно говорить ей, что через час или, возможно, через два голова разболится так, что он не сможет связно мыслить. Зачем запугивать ее больше, чем она уже запугана. Какой смысл говорить ей, что на сей раз он не надеется уйти.
— Я попытаюсь, — сказала она и поднялась с кресла. — Бедный папочка. — Она поцеловала его.
Он закрыл глаза. Телевизор перед ним продолжал играть — отдаленный пузырь звука среди упорно нарастающей боли в голове. Когда он снова открыл глаза, она казалась далекой фигуркой, очень маленькой в красном и зеленом, словно рождественская игрушка, уплывавшая, пританцовывая, среди людей в зале аэропорта.
Боже, пожалуйста, сохрани ее, подумал он. Не дай никому помешать ей или испугать ее больше, чем она уже испугана. Пожалуйста и спасибо, господи. Договорились?
Он снова закрыл глаза.
* * *
Маленькая девочка в красных эластичных брючках и зеленой синтетической блузке. Светлые волосы до плеч. Невыспавшаяся. Очевидно, без взрослых. Она находилась в одном из немногих мест, где маленькая девочка может в одиночку незаметно бродить после полуночи. Она проходила мимо людей, но практически ее никто не замечал. Если бы она плакала, подошел бы дежурный и спросил, не потерялась ли она, знает ли она, на каком самолете летят ее мамочка и папочка, как их зовут, чтобы их разыскать. Но она не плакала, и у нее был такой вид, словно она знала, куда идет.
На самом деле не знала, но ясно представляла, что ищет. Им нужны деньги; именно так сказал папочка. Их догоняют плохие люди, и папочке больно. Когда ему так больно, ему трудно думать. Он должен прилечь и лежать как можно спокойнее. Он должен поспать, пока пройдет боль. А плохие люди, вероятно, приближаются... Люди из Конторы, люди, которые хотят их разлучить, разобрать их на части и посмотреть, что ими движет, посмотреть, нельзя ли их использовать, заставить делать разные штуки.
Она увидела бумажный пакет, торчавший из мусорной корзины, и прихватила его. Потом подошла к тому, что искала, — к телефонам-автоматам.
Чарли стояла, глядя на них, и боялась. Она боялась, ибо папочка постоянно твердил ей, что она не должна делать этого... с раннего детства это было Плохим поступком. Она не всегда в силах контролировать себя и не делать плохих поступков, из-за которых может поранить себя, кого-нибудь еще, многих людей. Однажды...
(ОХ, МАМОЧКА, ИЗВИНИ, ТЕБЕ БОЛЬНО, БИНТЫ, МАМИН КРИК, ОНА ЗАКРИЧАЛА, Я ЗАСТАВИЛА МАМОЧКУ КРИЧАТЬ, И Я НИКОГДА СНОВА... НИКОГДА... ПОТОМУ ЧТО ЭТО — ПЛОХОЙ ПОСТУПОК) в кухне, когда она была маленькой... но думать об этом тяжело. Это был Плохой поступок, потому что, когда ты выпускаешь это на волю, оно добирается повсюду. А это так страшно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
