Владимир Николаевич подошел к зеркалу и стал себя осматривать с головы до ног.
– Не знаю, право. Что их прельщает, – продолжал он далее свои соображения. – Ну, умен, талантлив, говорят. Собой я не особенно уж красив. Такой же, как и все, а ведь вот другим такого счастья нет. Как любить! Все для меня отдать готовы: и деньги, и души, – самодовольно продолжал он.
Он снова поглядел на себя в зеркало.
– Вероятно, во мне есть что-нибудь такое притягательное. Гм! Да! Осанка есть… Уверенность в себе и всегда веселый вид.
Приятные манерыИ всегда веселый взгляд.Шико, шико, шико,Это все мне говорят!
– запел Бежецкий и отошел от зеркала. – Однако шутки в сторону, – остановил он сам себя. – Чтобы я стал делать, если бы не Нинка. Положим, не совсем красиво деньги достала. Я даже не хотел брать – противно было, а потом подумал, во-первых, не я их у общества взял, а она; теперь, значит, они ее, что же брезговать: к ним ничего не пристало, деньги, как деньги, обыкновенные. А потом думаю, что все равно она промотает на украшение шалами своей гостиной, или на сладкие пироги и чаи для гостей, которые у ней по целым дням так с утра до вечера все чай и пьют, кто хочет приходи. Значит, все равно прахом пойдут, а меня они спасают от беды. Человека спасают, а не на прихоть идут. Все-таки для них благороднее.
Бежецкий захохотал и бережно положил деньги в карман.
– Так что в сущности она должна мне быть благодарна, что я взял эти деньги. Я ее поступок облагородил.
Ему пришло в голову, что это очень похоже на философию Шмеля, и он поморщился.
Вспомнив Бориса Александровича, он вспомнил и о делах вверенного ему общества.
– Да… В нынешнем году я стал поопытнее. В прошлом перед общим собранием заблаговременно не запасся деньгами, спустил и свои, и общественные, и не помоги Шмель с отчетами, да Крюковская, тогда же был бы мне крах. Ух, как было жутко. А теперь, через три дня заседание, надо подавать отчеты, а у меня уж сегодня все деньги в сборе. Да-с! Теперь меня Величковскому спутать не придется. Крепко сижу, сам черт не брат. Все общество передо мной на задних лапках ходит. Чествуют меня и уважают.
Владимир Николаевич самодовольно улыбнулся.
Вдруг взгляд его снова упал на письменный стол. Он заметил на нем письмо и взял его.
– Письмо от Крюковской! Эта скотина никогда не доложит. Вот и еще экземпляр! Ну, эта, положим, не чета другим, ее ни с кем сравнить нельзя. Остальные так… веселее живется, а эта…
Он не окончил своей мысли, распечатал письмо и углубился в чтение, усевшись перед столом.
Крюковская уведомляла его, что приедет к нему, и просила быть дома. Бежецкий бросил письмо на Стол и задумался.
Он стал анализировать в уме свои настоящие отношения к этой, любимой им, женщине, так много сделавшей для него.
Он начал с мысли о предстоящем с нею свидании.
– Опять, вероятно, объяснение, – начал снова он думать вслух, – вечно чего-то ей недостает, а мне это скучно! Уф! Тяжело становится. И отчего во мне это? Разве не люблю? Нет, люблю и жаль мне ее, она мне дороже других, а чего-то нет во мне к ней!
Бежецкий опустил голову.
– Наконец, я сам себя перестаю понимать, не могу разобрать моих к ней отношений. Черт меня знает, что я такое? Или я не способен любить, потерял эту способность? Много жил! Да нет. Ведь вот без нее мне скучно. Отчего же при ней так тяжело. Просто душно как-то! Сознаю, что она хороший человек и меня любит и я ее люблю, должно бы быть с ней легко, а между тем, как вместе – вот так и хочется сбежать. Что это за дурацкая у меня натура? И она чувствует это, хотя и не говорит. Да… страшно жаль мне и уважаю я ее…
Он вдруг вздрогнул и поднял голову. Видно было, что новая мысль осенила его.
– Уважаю, – повторил он, – вот, должно быть, отчего и тяжело мне Уважаю ее, а сам не такой. Понимаю, что есть качества, за которые можно уважать человека, а сам таким быть не могу, не умею…
Он с горечью усмехнулся.
– Да, оттого мне с ней и тяжело. Она лучше меня, я это слишком глубоко чувствую. Та первая минута любви и воспоминание о моем унижении перед ней невыносимы для самолюбия. Они меня оскорбляют. Зачем она такая, а я не такой? Я часто должен скрывать перед ней мои побуждения и мысли, а то совестно…
Он снова поник головою.
– Совестно перед ней, вот слово, вот что меня давит, душит в ее присутствии. Ее превосходство… А при этом счастия быть не может. Каждая минута натянута, отравлена. Нам только тогда легко с людьми, когда мы чувствуем, что мы равны… Зачем она такая хорошая, отчего не хуже – тогда счастье бы было для нас возможно. Она бы подходила больше ко мне. Уж очень чиста! Как ангел, а мы люди грешные, больше чертей любим, с чертями веселее, – через силу улыбнулся он.
– Да, хотел бы я это изменить между нами, но, увы, этого, видно, не изменишь…
Владимир Николаевич встал и нервно зашагал по кабинету, затем прошел в спальню, оттуда вышел, переодевшись в халат.
VIII. Дебютантка
Господин Шмель примчал, – заплетающимся языком произнес, входя в кабинет, Аким, видимо, уже истративший данную Дудкиной рублевку.
– Разве так докладывают, азинс ты этакий! – крикнул на него Бежецкий. – Эге, да ты, брат, кажется того… уж налимонился… – продолжал он, глядя на Акима. – Проси…
– Чего того? Ничего я! У вас все того, как про Шмеля что скажешь. Не велик барин, известно подстега, только умел к нам приснаститься… – пустился старик в объяснения.
– Молчи, дурак, не твое дело. Ступай, проси, – оборвал его Владимир Николаевич.
Аким вышел.
– Извините, Владимир Николаевич, что я сегодня второй раз вас беспокою, – затараторил вбежавший Шмель, – но дело важное, не терпящее отлагательства и для вас весьма нужное.
– Здравствуйте прежде всего, а потом рассказывайте, что случилось. Садитесь.
Шмель уселся рядом с Бежецким на турецком диване.
Есть тут у меня один подрядчик знакомый, он купил на вас исполнительный лист и я боюсь, как бы не описал все это…
Борис Александрович указал рукой на обстановку кабинета и продолжал:
– Я считал своей обязанностью вас известить об этом.
– Ах… какая гадость, – заволновался Владимир Николаевич. – Что мне делать? Надо это уладить как-нибудь, а то это мне может повредить сильно на выборах.
– А я вот, – лукаво засмеялся Шмель, – за вас уж и придумал, как уладить. Вы только теперь думать собираетесь, а я почти что и устроил.
– Как же это? Говорите поскорее.
– У него есть дочь – красивая девчонка, да немножко в цене потеряла: сбежала три года тому назад с офицером. Теперь замуж-то никто и не берет. Отец не знает, куда с ней деваться. У нее страсть к сцене, одолела его с любительскими спектаклями. Денег много сорит, ему и хочется устроить ее к нам в общество, хоть на маленькое жалованье… Примите ее на сцену, а он исполнительный лист разорвет… Могу я ему это обещать?
Борис Александрович торжествующе, но вместе с тем вопросительно посмотрел на Бежецкого.
– Я думаю, не умеет ходить по сцене, – презрительно заметил тот, – ну да все равно, валите. Пускай отец придет и принесет исполнительный лист, я сделаю… Только скажите ему, что, конечно, я с него взятки бы не взял, но если он мне сделает одолжение, то я не захочу понятно остаться у него в долгу. Порядочные люди иначе поступать не могут.
– Хорошо-с, конечно, так и скажу-с, – отвечал Шмель.
– Не прикажите ли еще на счет отчетов, как в прошлом году, исправить, – начал он заискивающим голосом, после некоторого молчания.
– Нет, спасибо, в нынешнем году все деньги в кассе у меня налицо, – с гордостью произнес Владимир Николаевич, – ведь и в прошлом году все это произошло только от моей рассеянности и неаккуратности: я выдавал на расходы и не записывал.
Шмель чуть заметно и лукаво улыбнулся.
– Впрочем, – вдруг как бы что-то сообразив, обратился к нему Бежецкий, – если вы мне их поможете проверить, я буду признателен, кое-что можно будет и исправить.
– Я всегда с готовностью, – поклонился Борис Александрович.
Занятые разговором, они не слыхали раздававшегося в передней звонка, но при последних словах Шмеля в кабинете появился Аким с визитной карточкой на подносе.
– Госпожа Щепетович какая-то! – мрачно доложил он.
– Кто такая? – взял с подноса карточку Владимир Николаевич и стал ее рассматривать. – Скажи, что я не одет, принять не могу.
– Уж скажу. Известно, знаю как, – буркнул Аким, удаляясь.
– Кто это такая? – обратился Бежецкий к Шмелю, все еще продолжая вертеть поданную ему карточку. – Наверно, опять какая-нибудь любительница на сцену к нам просится. Страшно много их развелось. Как домашний скандал случился с барыней, побранилась с мужем – так и актриса готова.
Владимир Николаевич расхохотался.
– А вот, если барышня просится, так, наверно, после несчастной любви. Можно безошибочно сказать, – продолжал он.
