Несмотря на всю безнадежность, звучащую в этом вопросе, Вырубова, очутившись за границей, немедленно принялась за писание своих официальных мемуаров, имевших несомненную цель реабилитировать себя в глазах «всех этих генералов и великих князей». Но автоапология её шита белыми нитками, поистине являясь попыткой с негодными средствами.
Написанные стилем пепиньерок Смольного института, вышедшие в 1922 г. в Париже «Страницы из моей жизни» Вырубовой наивны, беспомощны и явно неправдивы. Что может быть нелепей желания убедить мир в том, что черное есть белое, что сибирский мужик, назначавший и увольнявший министров, никакого касательства к государственным делам не имел, что «русская смута» является следствием «психического расстройства». Как далеки, поэтому, сусальные краски её написанных уже по «изменившей» ей памяти, «post factum», воспоминаний от жесткой, неприкрашенной правды публикуемых ниже листков её дневника.
Здесь под пером человека, стоявшего возле главных рычагов власти, действительно оживают — его психологическая атмосфера, граничившая с последними степенями религиозной истерии, патологической; извращенности. От кого же мы об этом услышим больше, как не от Вырубовой, которая в роковой для русской империи период была «орудием судьбы и тех, кто ее делал, судьбу-то?»
* * *
Из всего изложенного выше читатель, по-видимому, уже составил себе представление о том, что такое погибший оригинал записок Вырубовой и как выглядит их уцелевший дубликат. Для приведения последнего в порядок понадобились большие усилия, в результате которых для истории спасен первоклассный источник — ключ к уразумению многих сторон отошедшей эпохи.
Ценность воспроизведенных в настоящем издании записей совершенно непререкаема: исторические портреты как первых персонажей, так и второстепенных героев, достигают здесь апогея выразительности; несмотря на все обилие аналогичных материалов, опубликованных за последнее десятилетие, читатель о многих, весьма примечательных фактах впервые узнает из настоящей книги; ряд же гипотез, доселе сомнительных и спорных, находит в записках Вырубовой вполне убедительное разрешение.
Согласимся же, поэтому, вместе с Вырубовой, что окончательная гибель её записок была бы весьма горестна. Стоит только представить себе, что «этого никому никогда не восстановить».
Таким вступлением начинают советские девы О. Брошиновская и 3. Давыдова пресловутый «Дневник», который вышел под их коллективной редакцией.
Находящаяся в эмиграции А. А. Вырубова, узнав о появлении в печати, как в советской, так и в зарубежной «Дневника», в письме, помещенном в газете «Le temps» категорически от авторства этого «Дневника» отказалась.
С своей стороны, помещая настоящий «Дневник», обращаем внимание читателя на явное несоответствие грубого и наглого тона автора «Дневника» с представлением о воспитанной и светской женщине. Та-же грубость и резкость выражений, допущенных на страницах «Дневника» и приписываемых многим лицам, в «Дневнике» упоминаемых, не согласуется совершенно ни с высоким положением, ни с их воспитанием и исторически не подтверждается.
Невольно возникает мысль, не является ли фабрикация такого «Дневника» средством внедрять в умы легковерных лживых представления о царской семье.
Злоба цареубийц не умолкает перед могилой мучеников.
Возрастающее среди широких русских масс обаяние памяти Императорской семьи заставляет советских борзописцев опускаться до грубого и лубочного подлога.
Довоенные годы
(Французский текст).
17 мая 10[2]
Мне кажется — я несу на плечах кувшин с очень крепким вином. Кто его попробует — опьянеет. Я боюсь его опрокинуть. Дорога каждая капля. Это все то, что я в себя впитала: слова, разъяснения Папы и Мамы[3] и всех тех, кто плюет на них из-за меня.
Я должна пролить это вино. Записать все то, что меня волнует. Когда понадобится узнать жизнь наших правителей, ключ к этому можно будет найти в моей тетради.
Отец упрекает меня в тщеславии, в том, что я бросаю семью, что не рассказываю ему того, что вижу. Но как рассказать? Рассказать — это значит сбросить на его спину всю ту грязь, которую сбрасывает на меня Мама.
Они не могут понять, что того, что может выдержать женщина, не может выдержать ни один мужчина. Женщина — словно кошка, которая все переварит в своем желудке и заснет. Ни один мужчина, ни один царь, ни одна царица не скажут мужчине того, что скажут женщине. А почему? Потому что, когда кувшин опрокидывается, — женщину гораздо проще и легче сгубить. Она — это выжимки, губка, которая впитывает. Придет необходимость — и губку выжмут.
19 июля.
Задыхаюсь! Вчера опять провела несколько часов у Мамы. Она рассказывала мне про 1905 и 1906 годы и потом — как и почему я стала ей так близка, с какого времени и с какого часа.
Она рассказала мне сон, который приснился ей перед тем, как отправляться свадебным поездом в Россию. Он так ужасен, что я решила его записать. Это было в день отбытия царского поезда. Мама рассказывает:
— Я не любила Ники[4]. Я его боялась. Бывали минуты, когда я его ненавидела. Но за несколько дней до вашей свадьбы я почувствовала к нему такую жалость, такую теплоту… Он — моя судьба, это от Бога… его надо любить… С ним[5] у меня была детская любовь; и он знал, что не смеет помышлять о русской царице[6].
И потом Мама сказала, ей уже с детства было известно, что ее ждет исключительная судьба. В семье на нее взирали, как на солнце. Это случилось так. Когда она родилась, и ее принесли к королю[7], было уже темно. И вдруг луч солнца осветил комнату. Король испугался. Кормилица тоже. Тогда Агинушка[8] (она была взята в качестве няни) сказала:
— Молитесь Богу, родилась царица!
Что это было, откуда взялось это солнце? Никто не знал. Говорили о северном сиянии. Никто этого не знал. Это было чудо, так думает Мама.
Между прочим, я должна сказать, что я никогда не встречала людей, которые верили бы в чудеса и в чудесное так, как Папа и Мама. Мама даже еще больше Папы. Обыкновенно Мама говорит мало, и, когда она говорит о чем-нибудь серьезном, это так скучно и мало интересно. Но когда она заговаривает о чудесах или о необычайном, она тотчас же преображается, она почти горит. Папа заметил это тоже. Он говорит:
— Если бы ты не была царицей, то была бы пророчицей!
Мама смеется, она говорит:
— Может быть, тогда бы меня больше почитали!
