тяжёлое нападение, Ольга Дмитриевна. Вам нужно спать и восстанавливаться, а как сможете — ещё и есть. Но не сегодня, сегодня не получится. Наверное, завтра. Пока же спите. Если придут из полиции — я скажу, что пока вы не можете с ними говорить.
Какая ещё полиция? Но если меня ограбили в каком-то там переулке, не помню название, то полиция нужна, да. Наверное. Вряд ли они найдут украденное.
Врач ушёл, я лежала в полудрёме, и думала. Мысли бродили, как и положено после травмы и вообще, и были нерадостными. Я не понимала, как сообщить тёте Гале, что я жива и в порядке, хоть и в относительном.
А потом подумала — Оля, а кто тебе вообще сказал, что ты жива? Ты упала вместе с лифтом в шахту, разбила голову насмерть, и всё, понимаешь, всё. Реальность вокруг тебя никак не соответствует тому, где ты живёшь. Это или сон, или тот свет, или… посмертие.
Я заплакала, потому что не могла уже больше. Ладно, разберёмся. Пусть только этот доктор, который пишет обгрызенными карандашами и перьевыми ручками, вылечит мою голову, а там разберёмся. Как-нибудь.
7. Какой-какой это год?
7. Какой-какой это год?
На следующий день я снова проснулась в том же самом месте. Эх, а была слабая надежда, что нет, что бред кончится, сон завершится, но нет. Те же стены без розеток, те же потолки без ламп, те же окна без занавесок.
Вчерашние боты нашлись возле кровати. Я рискнула наклониться и глянуть под кровать — точно, сундук, тёмно-зелёный. Интересно, тяжёлый?
Чтобы выдвинуть его, пришлось сесть на пол, но у меня получилось. Я подняла крышку и увидела свою блузку, свои жакет с юбкой, свои колготки, и своё бельё. Больше ничего не было. Ну да, если с меня сняли пальто, шапку и ботинки, и забрали сумку, то больше ничего и нет.
Нет расчёски, нет зубной щётки. Что делать-то?
Видимо, снаружи услышали, как я тут возилась, и дверь приоткрылась, кто-то заглянул, а потом с воплем «Акулина, иди к барышне!» убежал. Очень скоро вошла, видимо, Акулина, и я узнала её — она сидела со мной вчерашней ночью. Лет ей было, наверное, как тёте Гале, то есть — мне в матери годится.
— Встали, да? А Василь Васильич разрешал вставать? Он говорил, вам вчера очень уж нехорошо было!
— Доброе утро. Да, было. Вы Акулина, так?
— Акулина, верно, Акулина, здесь вот служу. Сейчас принесу вам поесть.
— Скажите, а умыться бы?
— Сейчас сообразим, ясное дело, умыться нужно.
Акулина принесла ведро, и ковшик с водой. Добыла где-то деревянный гребень, с виду — чистый. Полила воду на руки. И всё время болтала.
— Ночью-то вы, однако, спали, не слышали ничего, а у нас тут большая буча была!
Оказалось, на станции кто-то с кем-то повздорил, и участников драки в ночи принесли в больницу, и врачу Зимину, который живёт где-то поблизости, пришлось прийти из дома и спасать. Они и сейчас ещё толком не пришли в себя, но лежат в мужском крыле, с другой стороны. Мужское крыло, оказывается, всегда полное — там то после драки, то на станции что случится, как вот недавно рассыпались брёвна при погрузке, и двоим досталось. Или ещё болеют, как осень — так и начинают, у кого одежда плохая, кто на улице на смене замерзнет, с кем ещё какая беда. Ещё оказалось, что речь в целом о рабочих железной дороги, которые живут тут же, поблизости, в двух бараках, и кто не семейный. Кто семейный, с теми получше, о них дома как-нибудь да заботятся.
А доктор, оказывается, как раз семейный, у него супруга, двое детей и тёща, старая карга Матрёна Савельевна — так её характеризовала Акулина. Мол, все у неё плохие, а хуже всех — муж дочери. Но Василь Васильич — святой человек, всё терпит, что господь ни пошлёт. Да и народец здешний тоже всё терпит, а тут кого только нет.
Мне очень хотелось расспросить — да где ж я, мать вашу. Но я никак не могла придумать, как лучше спросить. Вроде бы Акулина казалась доброй душой, у которой можно выспросить подробности. А вдруг нет? Или лучше спросить врача?
Я умылась, расчесала волосы — те концы, которые торчали из-под повязки на голове, потом Акулина принесла горячей каши в металлической миске и чаю в стакане с подстаканником. Существовала опасность, что меня станет тошнить, и ела я поначалу осторожно, но — вроде бы, есть получалось. Да вообще я поняла, что очень голодна, и правда — когда я ела-то в последний раз? Давно. В общем, я как раз успела доесть и поблагодарить, когда зашёл доктор Зимин.
— Доброе утро, Ольга Дмитриевна. Как вы себя чувствуете?
— Доброе утро, Василий Васильевич. Спасибо, лучше.
— Вот и славно. Акулина, ступай, тебя ждут в пятой палате. Ольга Дмитриевна, будьте добры лечь и закрыть глаза.
Повторилась вчерашняя процедура — его ладони скользили надо мной, и от них шло тепло, и было немного щекотно.
— Слабость есть? Голова кружится? — спрашивал он.
Я честно говорила — да, всё это есть, но уже не так сильно, как вчера. И он ещё снял повязку с головы и позвал ещё одну медсестру, которую я видела вчера. Её звали Марфой, и она принесла всякий перевязочный материал. Рана, судя по ощущениям, была с правой стороны, её обработали — спиртом, судя по запаху, и потом — то же самое слегка щекотное тепло. Чем-то намазали и перевязали снова.
— Спасибо, Марфа, ступай. Ольга Дмитриевна, вспомнили ли вы, где найти вашу тётушку?
Я вздохнула. Что говорить-то?
— Понимаете, Василий Васильевич, я вообще не могу понять, что со мной случилось. Я помню, как была совсем в другом месте, куда отправилась по делам, а потом вышла оттуда, и случилось землетрясение. Я упала… и очнулась сначала в этом вашем Егорьевском переулке, а потом — здесь. Я совсем не понимаю, что это за место. Не узнаю ничего. И не понимаю, что мне дальше делать.
— После травмы головы такое случается. Что ж, значит, мы продолжаем вас лечить. Возможно, вы вспомните.
— Скажите хоть, где я нахожусь? Может быть, это мне поможет? Какой сейчас год?
Да-да, «какое, милые, у нас
