— Следующий!
Дверь снова с шумом распахивается, из неё выходит ещё одна сестра и жестом приглашает Ханну внутрь. В прохладной полутьме за её спиной я вижу снежно-белую комнату ожидания с зелёным ковром на полу.
— Удачи! — говорю я Ханне.
Она поворачивается ко мне и улыбается. Но я вижу — она всё-таки нервничает: кусает уголок губы, а между бровями залегла тонкая морщинка. Прониклась, наконец.
Она уже около двери, но вдруг разворачивается и идёт обратно ко мне. На её лице какое-то дикое выражение, я её просто не узнаю. Ханна кладёт обе руки мне на плечи, придвигается вплотную к моему уху; от неожиданности я вздрагиваю и роняю свою планшетку.
— Знаешь, ты не сможешь быть счастливой, если хоть когда-нибудь не почувствуешь себя несчастной! — сипло шепчет она, будто только что кричала и сорвала голос.
— Что? — лепечу я. Ногти Ханны впиваются мне в плечи. В этот момент она наводит на меня страх.
— Нельзя стать счастливым, не испытав несчастья! Тебе это, конечно, известно?
Но прежде чем я успеваю среагировать, она отпускает меня, её лицо снова безмятежно и прекрасно, как всегда. Она наклоняется, подбирает мою планшетку, суёт её мне в руки и опять улыбается. Потом поворачивается и скрывается за стеклянной дверью, которая мягко и плотно закрывается за нею, подобно воде, смыкающейся над утопающим.
Глава 4
И пробрался дьявол в Эдемский сад. И принёс он с собой туда заразу — amor deliria nervosa — в виде зерна. И проросло оно, и выросло дерево — величественная яблоня, и зацвело, и принесло плоды — яблоки, красные, как кровь.
— Из книги Стивена Хораса, доктора философии, «Бытие: Всеобщая история мира и обозримой Вселенной», изд-во Гарвардского университета.
К тому времени как медсестра проводит меня в комнату ожидания, Ханны там уже нет — исчезла в одном из стерильных белых коридоров, за одной из десятков одинаковых белых дверей, хотя здесь, в комнате, ещё толчётся полдюжины других девушек, ожидающих своей очереди. Одна сидит в кресле, сгорбившись над планшеткой — царапает в анкете, зачёркивает, снова царапает... Другая лихорадочно выспрашивает медсестру насчёт разницы между «хроническими медицинскими показаниями» и «повторяющимися медицинскими показаниями». Она, похоже, на грани истерики, того и гляди, забьётся в припадке: вены на лбу вздулись, а голос дрожит и срывается на писк. Интересно, укажет ли она в своей анкете: «тенденция к проявлению синдрома избыточной тревоги»?
Это совсем не смешно, но меня так и тянет расхохотаться. Закрываюсь рукой и тихонько фыркаю в ладонь. Со мной так всегда — когда нервничаю, начинаю хихикать. Когда сдаю экзамены в школе, мне постоянно делают замечания за смех в классе. Может, мне стоит это указать в своей анкете?
Медсестра берёт у меня планшетку, переворачивает странички — проверяет, не остались ли какие-либо графы незаполненными.
— Лина Хэлоуэй? — спрашивает она ясным, безликим голосом, каким, кажется, здесь разговаривают все медсёстры.
— Угу, — мычу я и тут же поправляюсь — тётушка сказала, что аттестаторы ожидают от нас некоторой степени корректности и формальности в выражениях. — Да, это я.
Всё равно, так странно слышать своё настоящее имя — Хэлоуэй. В животе что-то вдруг начинает щекотать, словно там поселилась стайка бабочек. Всё предыдущее десятилетие я отзывалась на фамилию моей тёти Кэрол — Тидл. Хотя это и довольно дурацкая фамилия — Ханна как-то заметила, что она напоминает слово, которое употребляют малыши вместо слова «пИсать»[4] — она всё же не вызывает ассоциаций с моими мамой и папой. Тидлы, во всяком случае — настоящая, крепкая семья. Хэлоуэй же — пустой звук, ничто, лишь воспоминание. Но для официальных случаев мне приходится пользоваться собственной фамилией.
— Следуйте за мной.
Сестра показывает на один из коридоров, и я следую за деликатным «тук-тук» её каблучков по линолеуму. Коридоры и холлы ослепительно ярки. Бабочки из живота пытаются переселиться в голову, похоже, я уже немножко не в себе. Пытаюсь успокоиться, вообразив океан, плещущийся за этими стенами, его порывистое солёное дыхание, крики чаек, реющих над волнами...
«Это ненадолго, скоро кончится, — внушаю себе. — Скоро кончится, и ты пойдёшь домой, и всё — больше тебе никогда не придётся морочить себе голову Аттестацией».
Коридор длинный, как сама вечность. Заворачиваем за угол, и тут впереди открывается и вновь закрывается дверь. Мимо нас проносится какая-то девица, лицо у неё красное — она явно плакала. Для неё Аттестация уже позади. Я смутно припоминаю её — она вошла в здание одной из первых.
Ничего не могу поделать — мне жалко её. Аттестация обычно длится от получаса до двух часов, и народная мудрость утверждает, что чем дольше ты сидишь с аттестаторами, тем лучше у тебя дела. Конечно, эта примета не всегда срабатывает. Два года назад Марти Дэвис стала знаменитостью, проведя на Аттестации сорок пять минут и получив при этом высший балл — десятку. А в прошлом году Кори Уайнд установила рекорд по части длины Аттестации — целых три с половиной часа — получив при этом только жалкую тройку. Должно быть, в Аттестациях есть какая-то система, но всё-таки и в них присутствует доля случайности. Иногда кажется, что весь этот процесс затевается только для того, чтобы как следует нагнать на людей страху и окончательно сбить с толку.
Внезапно меня посещает странная фантазия — пробежаться бы по этим стерильно чистым коридорам и попинать ногами во все двери подряд! И сразу же я виновато одёргиваю себя. Тоже мне, нашла время давать выход своим подспудным сомнениям! Ханна, это всё твоя вина! Это ты нашептала мне там, снаружи, очень странные вещи: «Нельзя стать счастливым, не испытав несчастья. Ограниченный выбор. Нам разрешают выбирать только из тех, кого за нас уже выбрал кто-то другой!»
А я рада, что за меня выбор сделает кто-то другой. Рада, что мне не придётся выбирать. Но ещё больше рада, что мне не надо будет лезть из кожи вон, чтобы кто-то выбрал меня. Вот у Ханны с этим не было бы никаких проблем, если бы жизнь шла, как в старые времена. Ханна, с её золотыми волосами, словно нимбом окружающими голову, яркими серыми глазами, ровными белыми зубами — она умеет смеяться так, что все люди в радиусе двух миль оборачиваются и тоже начинают смеяться. Ханне даже неуклюжесть к лицу: так и хочется кинуться ей на помощь и собрать рассыпавшиеся книжки. А вот когда я спотыкаюсь о собственные ноги и проливаю кофе на блузку, все отводят взгляды, думая: «Ну и ну, ходячее недоразумение!» — это легко можно прочесть по глазам. Стоит мне оказаться в компании чужих людей, мозги у меня сразу же превращаются в серую склизкую кашу — ну точно как улицы, когда по весне начинает таять чёрный, грязный снег. Ханна совсем не такая, она никогда за словом в карман не лезет.
