каждую, хотя бы наименее ощутимую прибыль, одинаково жадно вытягивал руку.
Таким был кампсор Хахнгольд, встретив которого в эти минуты, жаки пытались уговорить отойти. Он точно имел срочную необходимость остаться, беспокойно, тревожно оглядывался во все стороны, судорожно двигал рукой в кармане и стоял в воротах дома.
— Ну, ну, двигай Хахнгольд, потому что слышно процессию, уже звонят.
— Скоро, скоро, уже иду, уже иду.
И упорно стоял. Затем его взор, блуждающий во все стороны, упал на юношу, которого вели с собой два жака. Осмотрел его с ног до головы и снова с упрямым интересом уставил глаза в лицо путника.
Несколько раз он открывал рот, словно его что-то грызло и беспокоило, чего не смел сказать, потом слегка схватил за рукав Павлика Сороку, который шёл с незнакомым мальчиком, и, оттягивая его в ворота, тихо спросил:
— Кто это?
— Кто этот парень?
— А?
— Нищий, как мы, ищет хлеба.
Еврей покрутил головой.
— А откуда он?
— Говорит, что с Руси.
— Он говорит, что с Руси? Но откуда?
— Не хочет поведать.
— Давно он тут?
И еврей пристально всматривался в лицо пришельца.
— Мы его только что встретили.
— А куда его ведёте?
— К нашему сениору, к пану Пудловскому, пусть магистр подумает, что с ним делать; беднягу хочется вписать, а, возможно, и отруцин[1] будет не на что устроить и запись оплатить, потому что говорит, что на нищенском хлебе сюда пришёл.
— А чем ему поможет магистр Пудловский?
— Возможно, что-нибудь придумает.
Хахнгольд покрутил головой, подвигал глазами и кивнул мальчику, который робко к нему подошёл.
— Что это? Вы в школу пришли?
— Если меня примут.
— Как вас зовут?
— Мацек.
— Мацек! А! А ещё?
Мальчик смешался, покраснел и добавил:
— Больше не знаю.
— Ведь имеете фамилию?
— А! Фамилию!
— Да, фамилию, — добросил Павлик Сорока.
— Фамилия: Сковронок.
— Красивая птичка! — засмеялся Павел. — Ты Жаворонок, я Сорока, вот, нас двое птиц, но сорока больше и красивей. На ней чёрная сутана, а жилетка белая.
Мальчик ничего не отвечал, а еврей сделал мину, как бы фамилии не поверил, и повторил несколько раз под носом:
— Сковронок, Сковронок!! А есть у тебя какие-нибудь деньги с собой? — спросил Хахнгольд.
— Один белый грош, который дал мне один милостивый человек.
— В сером капоте, седой, — добросил еврей.
— Именно.
— Я знаю его, — пробормотал еврей. — Всегда один! Всегда тот же!
И он добавил себе потихоньку: «Это он! Это он!»
— Если вы его знаете, скажите же мне, кто он такой, хочу узнать, кому благодарен.
— Все в городе его знают. Это русин, пан Чурили. Ой! Ой, а кто его не знает. А дал тебе только один белый грош, говоришь?
— Один.
Еврей загнул ремень, но очень незначительно, отстегнул что-то под плащом, развязал и молча как бы чего-то искал; потом живо достал худую руку из-под полы, в которой блестело несколько серебряных грошей, вложил их в ладонь Сковронку и, не дожидаясь благодарностей, ушёл на двор.
— Ребёнок счастья! — воскликнул Павел Сорока. — Ведь тебя встречают одни чудеса! И этот евреишко, у которого гроша в залог не выпросить, даёт тебе милостыню или в долг. Счастливый ребёнок! Ну, пойдём.
Но Сковронок был так удивлён новым пожертвованием, что не мог двинуться с места, поглядывал то на деньги, то на своего товарища, не в силах открыть рта.
— Вот, понемногу наберётся на отруцины; пойдём, Мацко, к старосте, к пану Пудловскому, а то потом его не застанем.
Когда это говорили, на улице послышались колокола, пение, и все люди начали расступаться, становиться на колени, снимать с головы шапки. Преклонили колени и жаки, а Мацек снова молился. Процессия прошла, Сорока потянул его за собой.
— Это уже недалеко, — говорил он, — вон, видишь там красный дом на углу, маленькое крыльцо на тёмных столбиках, а над ним в углублении образ св. епископа Григория; это наша бурса; поспешим, чтобы застать пана Пудловского.
И они шли быстро; третий товарищ исчез, присоединившись к тем, которые очищали улицы от евреев. Они пришли к дому, ворота которого были открыты, и по лестнице справа направились на второй этаж.
В бурсе царило сейчас глухое молчание, по той причине, что жаки разбежались из неё в костёлы, на улицы, кое-кто там только шептался в комнате старших спереди, наверное, те, кто был болен, или слуги приводили в порядок комнату. В тыльной части со стороны двора были обширные комнаты для бедных, в которых открытые в эти минуты окна позволяли разглядеть чёрные доски, скамьи, порезанные ножами, разрисованные печными углями, и разбросанные линейки и книжки.
Лестница в комнату пана Пудловского была занесена осенней грязью, кривой, шаткой, а стены, усыпанные надписями, рисунками и именами, к которым были присоединены дополнительно глупости шалопаев, дописанные разным почерком и формой букв, тянулись вдоль внешних стен. Над некоторыми именами возвышались нарисованные ослиные уши и большими буквами добавленный BEANUS.
Но у обоих наших знакомцев не было времени задумываться над лапидарным стилем и символами, украшающими стену, они спешили к низкой дверке; рядом с ней висела на верёвке козья лапка, которая объявляла, что без предупреждения не всякому можно было входить.
— Видишь, Мацек Сковронок, как укрепился наш магистр, чтобы жаки на него не нападали. Велит звонить, прежде чем войдёшь, и поцеловать козью лапку, прежде чем поцелуешь его лапку. И не удивляйся, у него много работы, он не любит, когда ему её прерывают; пишет красивой латынью поэму «Гамфредова безделушка»! Никто не знает, о чём она, мы ловили только странички, на которых было полно латинских стихов, перечёркнутых и переписанных. Целые дни сидит, а иногда даже внизу слышно, как скандирует. Впрочем, кто его знает, что делает и почему закрывается, что и мальчик без позволения не войдёт. Даже отверстие от ключа заслонено. Это человек скрытный и непостижимый.
Они позвонили.
Изнутри раздался хриповатый голос по-латыни:
— Кто там?
— Studiosi ad Dominationem Vestram venientes!
— Studiosi! — пискнул голос изнутри. — Ite ad scholam occupatus sum.
— О! Это его потянуло на латынь. А слышишь, какая латынь! — воскликнул Павлик. — Domine magister, — прибавил он, — pauper ad te veniens studiosus.
— Ite ad diabolum! Ite et attendite.
— Понимаешь? Говорит, чтобы мы шли к дьяволу, а мы пришли к нему и обязательно попадём — это так всегда.
— Domine magister, beanus est, studiosus novus; ad Dominationem Vestram consilii gratia veniens.
— Ide ad diabolum, — повторил голос изнутри, — studiosus et beanus, asini ambo.
— Gratias amigus. Aperite.
После этих последних слов настойчиво добивающегося быть впущенным Павлика дверь открылась, высунулась голова. Её действительно ожидали жаки, но не в том месте, в котором
