Одним из самых спорных пунктов толстовского учения всегда была мысль о «непротивлении злу насилием», которую большинство современников писателя воспринимали как проповедь бездействия и пассивного соглашательства с политикой самодержавия. Поначалу не избежал такого понимания и Чириков. В январе 1905 г. он даже отправил Толстому возмущенное письмо с критикой его рассуждений по поводу трагических событий «Кровавого воскресения». Тогда Чириков писал: «На варварское избиение безоружных рабочих, шедших к своему царю с крестами и хоругвями, чтобы заявить о своих нуждах, — Вы нашли нужным снова сказать „не противьтесь“ и высказали свою уверенность, что никакой свободы рабочим не надо, а следует заниматься самоусовершенствованием… Добрый барин! „Самоусовершенствоваться“ очень удобно в Ясных Полянах, с громким именем Льва Толстого, которого „не трогают“ даже в тех случаях, когда обыкновенных людей вешают и гноят в тюрьмах»[14]. Однако в эмиграции художник изменил свое отношение к этому постулату толстовского учения и, пройдя сквозь ужасы Гражданской войны (а до этого и Первой мировой), воспринял толстовскую веру в спасительность «непротивления», сделав, однако, акцент именно на отрицании насилия как такового.
Убийство как одно из тягчайших преступлений «каиновой печатью» ложится на души героев его произведений — белогвардейца Владимира Паромова из «Зверя из бездны» и полковника Сосновского из «Мстителей» (1921). Спасаясь от погони, первый убивает преследующего его красноармейца. И всю оставшуюся жизнь не может забыть устремленный на него глаз убитого, в котором читается немой вопрос: «За что меня, уже бессильного и безвредного, ты убил?»[15] А неизбывные муки совести «молчаливого полковника», казалось бы, совершившего справедливое возмездие и покаравшего насильников сестры, прорываются в неуместной исповеди, которую он выплескивает на ничего не подозревающих, собравшихся весело отпраздновать Рождество людей, исповеди, в которой он ищет себе оправдания и не может его найти. И то, как отшатываются от него обитатели эмигрантской колонии, говорит о том, что этим убийством он отрезал себя от живых… Библейский постулат «Мне отмщение, и Аз воздам» оказывается действенным: мщение не может быть вменено в обязанность человеку, кто прав, кто виноват — решает Бог.
Но любая война пробуждает в человеческой психике такие инстинкты, которые заставляют забывать об этой истине. Чириков показывает, что безнаказанность пьянит даже самых благородных людей настолько, что идеи, во имя которых они брались за оружие, оказываются уже не важны. И здесь писатель расходится с Толстым, все же допускавшим, что в освободительной войне человек руководствуется «скрытой теплотой патриотизма». Чириков обнаруживает несостоятельность толстовской идеи «отойди от зла и сотворишь благо», обнажая обстоятельства, которые не позволяют «отойти» от кровопролития. Ведь, как замечает один из персонажей «Зверя из бездны», «сунут в руки винтовку, а сзади пулемет поставят: иди, убивай! <…> а ты научи, как отойти!»[16]. И в «Отчем доме» писатель, вернувшись на полтора десятилетия назад, показал рубеж, перед которым еще можно было остановиться. Этим романом он как бы говорил: «Вот если бы тогда мы опомнились…»
Как видим, художник напряженно думал о том, как спасти человечество от необходимости убийства себе подобных, и приходил к выводу, что изгнать зверя из души может только любовь к ближнему. Тем самым, Чириков, приняв толстовский тезис — «Царство Божие внутри нас», — стремился доказать, что возможность людского единения и нравственного перерождения человека существует. Но трагедия героев «Отчего дома» заключается как раз в том, что они потеряли способность любить, утратили то, что еще изредка, в виде исключения, возникает. О такой спасительной утопии любви рассказал писатель в произведении, название которого приковывает к себе внимание, — «Мой роман» (1926). Это одновременно и определение жанра, данное автором, и рассказ о любовном переживании, переданном в нем, и указание на почти несбыточность, «романность» того, что описывается. Прообразом будущего единения людей здесь оказывается духовный союз беженцев Ивана Петровича и Вероники. На фоне тотального обесценивания и разрушения традиционных семейных отношений во время Гражданской войны их «фиктивная семья» оказывается единственным, основанным на целомудрии и братско-сестринской любви, островком доверия и душевного тепла. Пережитые страдания и необходимость жить под одной крышей сплачивают героев «какой-то новой близостью», в результате которой их вынужденное «сожительство» превращается, по словам Ивана Петровича, «как бы в настоящее, в подлинный брак и <…> семью»[17]. Однако и этому союзу не суждено долго просуществовать, поскольку недоверие, ревность и подозрительность разъедают его изнутри и в итоге приводят к трагическому финалу. А анализ истоков этих разрушительных тенденций Чириков опять-таки дал в «Отчем доме».
Хотя о Чирикове-психологе говорится всегда как-то вскользь, уклончиво, нельзя отрицать важность для него толстовской традиции исследования внутреннего мира, знаменитой «диалектики души». Для Чирикова, как и Толстого, искренность является главным индикатором нравственной сути человека, мерилом всех его поступков. Писатель не приемлет лицемерия, фальши, позерства и разоблачает носителей этих качеств, по-толстовски «срывая» с них маски. Так, либерал и бывший народник Павел Николаевич Кудышев поддерживает «приятные отношения» с представителями духовной власти и консервативного дворянства, что время от времени провоцирует в его адрес в стане друзей и соратников обвинения в «отступничестве и ренегатстве». Но Кудышев всегда находит повод для самооправдания, поскольку, по его словам, умение лавировать и искусно скрывать свои подлинные мысли и чувства требует от него сама действительность, на каждом шагу ставящая палки в колеса всем его полезным начинаниям. Под стать ему и Ленин, который ради достижения своих целей легко меняет привязанности, «тасует» людей вокруг себя и в зависимости от сиюминутного политического расклада без сожаления отворачивается и предает друзей. Ярким примером несоответствия внешнего и внутреннего может служить образ жены Григория, Ларисы. Несмотря на усердные молитвы, соблюдение постов и кажущуюся благочестивость (наизусть знает все Евангелие), она распаляема внутренним греховным огнем и вносит в кудышевское семейство полный разлад. Веря в свою «близость к небесам и тайно пребывающему в ней Духу Святому», Лариса тоже оказывается заражена «вождизмом», пользуется дарованной ей «святостью» главным образом для того, чтобы прибрать к рукам Никудышевку и ее обитателей. В этом образе кроется ключ к постижению замысла Чирикова, который раскрыл всю опасность творимого в те годы обмана, когда ложь, притворство и бесовская хитрость выдавали себя за святость помыслов о народе и беспокойство о его благе.
Однако отношение Чирикова к народу отнюдь не однозначно благостно. Писатель словно бы намеренно «собрал» примеры его дикости и неразвитости и щедро рассыпал их по тексту романа. В этом вопросе он значительно расходится с Толстым. Если Толстой считал, что только живущий по патриархальным заветам крестьянин обладает единственно верным взглядом на общественное устройство, то Чириков, показывая моральное разложение верхов, отметил, что им оказалось захвачено и крестьянство, утратившее традиционные жизненные ориентиры. Но произошло это, по мысли художника, потому, что мужик, с одной стороны, оказался одурманен большевиками, а с другой — «обольщен» и сбит с толку самой интеллигенцией.
Поставил этот диагноз он еще раньше, когда в 1924 г. предпослал публикации своей пьесы «Красота Ненаглядная» предисловие, в котором взял под защиту русский народ. «Бурные революционные эпохи, — рассуждал писатель, — не вскрывают подлинного характера и души народа. Это периоды ненормальной нервной и психической возбужденности, особого „революционного психоза“»[18]. И видя преступления, совершаемые в этом состоянии, надо помнить, что «обстоятельствами почти всей своей истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим»[19], что еще удивительно, что он сумел сохранить хоть какой-то человеческий облик. Чириков всегда, а особенно остро в эмиграции, жаждал дать изображение национальной души, «вечно ищущей, беспокойной, жаждущей и алчущей неземной Красоты и правды Божией, то уходящей в религиозный аскетизм, то рвущей его оковы и жадно бросающейся от далеких небес в земные бездны, то святой, то одержимой бесом, то преступной, то кающейся и вновь устремляющейся к Богу…»[20] Писатель прозревал идеал, но не находил его в реальной жизни.
