— А ну его! — легкомысленно махнула рукой Лена. — Нашел о чем спрашивать…
Подходили и подходили ребята.
— Привет, пропащая!
— Салют, комарадос!
Но где же Таня? Опаздывает, как всегда. И где, господи боже мой, Димка? Вдруг он вообще не придет? К чему тогда вся эта суета с румянами, тенями, тушью?
— Ну все, хватит загораживать вход и выход, — привычно распорядился Петька. — Айда вовнутрь!
И все гурьбой ввалились в школу.
— Переодеваемся в классе, — предупредила Наташа. — Чур, сначала девчонки!
— Дайте хоть куртки снять, — взмолился толстяк Мишка. — Вы ж тут теперь на год застрянете!
— Так уж и на год, — скривила губы красивая Света.
— Да пусть сбросят, — великодушно вступилась за Мишку Лена. — А то будут рваться каждые три минуты.
— Ладно, — согласилась Света. — Только по-быстрому.
— Айн момент, — обрадовался вспотевший Мишка — ему всегда было жарко — и мигом швырнул куртку на заднюю парту.
Побросали свои одежки и другие ребята. А Димы все не было.
Потом девочки крепко-накрепко заперли дверь — на здоровую, невесть откуда взявшуюся палку — и началось глобальное переодевание и прихорашивание. Кто там периодически дергал ручку, было неясно. Когда же дверь наконец отбаррикадировали, первой ворвалась возмущенная Таня. За ней еще три девчонки и трое парней. «Все, теперь уже все, — обреченно подумала Лена. — Какая же я несчастная!»
— Ленча, — подскочила к ней Таня. — Ну ты, блин, даешь!
— А что? — рассеянно и печально спросила Лена.
— Какая у тебя, елки-моталки, кофта, какая прическа… Лед тронулся, господа присяжные заседатели: наша принцесса снизошла до макияжа!
— Тише ты, Танька, — покосилась на мальчишек Лена.
— Да они в этом ни фига не секут, — махнула рукой Таня. — «Ты сегодня такая красивая…» А в чем дело, сроду не догадаются!
Таня болтала как заведенная, азартно блестя глазами, вытряхивая из сумки туфельки, осторожно приводя в порядок сооруженную в дорогом салоне прическу.
— А я вино принесла. И вот тебе твоя сотня, — сказала Лена.
— Винцо пока оставь здесь, в классе, — распорядилась Таня. — А сотню давай! — Она вдруг перестала смеяться, заглянула подруге в глаза. — Что с тобой, Ленча? Ты что, не рада?
— Рада, — тряхнула уже развивающимися кудрями Лена. — Ужасно рада вас всех видеть. И школу, и учителей — они, надеюсь, появятся? Даже по запаху школы соскучилась.
Таня, подрагивая ноздрями, как олененок, потянула носом воздух.
— По запаху? — переспросила она. — Какой такой здесь особый запах?
— Не знаю, — призадумалась Лена. — Может быть, запах книг?
— А в колледже? — подняла выщипанные брови Таня.
— А в колледже — запах компьютеров, — мгновенно нашлась Лена, и обе они засмеялись.
В зале грянула музыка; звуки ее донеслись через открытую дверь. Стало весело и легко. Ну и бог с ним, с Димкой, нет — и не надо! Вечно он портил ей настроение, сегодня она ему этого не позволит. Есть школа, елка, друзья, там, в зале, любимый словесник Владимир Геннадьевич, англичанка Елизавета — так обучала, что Лена сама сегодня преподает английский, — даже въедливую математичку и ту хочется видеть.
— Ну что, пошли? — нетерпеливо топталась на месте Таня.
— Пошли.
Что ни говори, удивительный это праздник — Новый год! В разгар зимы — темноты, холодов, коротких дней и длинных ночей — по всему миру вспыхивают огни на елках, летят ввысь ракеты, хлопают петарды — нововведение последних лет, — становится светлее на улицах и в домах, радостнее на душе. У Лены, к примеру, елка стоит почти месяц — с католического Рождества до Крещения, почти до конца января. С удивлением услышала недавно по радио, что советская власть не только Рождество и Крещение, даже елки на первых порах отменила. Потом уж, в начале тридцатых, разгоняясь для большого террора, снисходительно восстановила елку в правах, и потребовался для этого — да-да! — пленум их Центрального Комитета.
— За что они ее так? — поразилась Лена.
— Они вообще не любили радость, — печально ответила мать. — Нормальную, семейную радость. Первое января как выходной оставили, но и его объявили, представь себе, Днем ударника.
— Идиоты! — скривилась в презрении Лена.
— Не такие уж они идиоты, — не согласилась с ней мать. — Им казалось, еще немного, и они переделают человека. К тому же елка напоминала людям о Рождестве, о прошлой, нормальной жизни. Эти делатели революций вообще обычно мрачны, как сибирская ночь. Мрачны и самоуверенны.
— Да кто им сказал, что они вправе…
— А вот права у всех отобрали.
— Слава богу, что все это кончилось.
— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.
— А разве мы еще не перепрыгнули?
— Кто знает…
— Леночка, милая, вот умница, что пришла! С наступающим вас Новым годом!
Улыбаясь, к ней шел, протянув на правах старшего руку, Владимир Геннадьевич.
— И вас так же.
Волнуясь, Лена впервые в жизни пожала протянутую учителем руку. Она даже покраснела от радости и смущения.
Владимир Геннадьевич… Самый умный, самый авторитетный, самый уважаемый из всех классных руководителей. Автор многих книг и методик, дважды «учитель года», всеобщий наставник и друг.
Поговаривали, что он пишет стихи — для себя, «в стол», но точно этого не знал никто.
— Как в вашем колледже с литературой? — сразу спросил он.
— Не очень, — пришлось признать Лене. — Это же юридический колледж, там все «Римское право» да «Кодекс Наполеона»…
— Плохо, — огорчился Владимир Геннадьевич. — Когда наконец все поймут, что литература в юности — самое главное: воспитание чувств, души, да и подводит к пониманию жизни. А то ведь не хватит собственной. Пока разберешься…
— Сейчас самым главным считают английский, — мило прошелестело за спинами у беседующих.
Оба оглянулись. Стройная и нарядная, в кремовой открытой блузе и шелковых широких брюках, за ними стояла, сияя серыми очами, красавица Элизабет — так все звали преподавателя английского языка Елизавету Васильевну, о которой вздыхала половина мужского населения школы. Это за ней, согнувшись вдвое, однажды подглядывал в замочную скважину двухметровый Серега — как она переодевается да прихорашивается в учительской; это его она хлопнула по лбу дверью, неожиданно, резко ее распахнув и бросив ошарашенному Сереге — «Sorry», — когда он, схватившись за шишку, с невозможной быстротой вскочившей на лбу, отпрянул, застигнутый на месте преступления, в сторону.
— Ничего подобного, — не согласился с красавицей Владимир Геннадьевич, но пыл его при виде Елизаветы Васильевны сразу остыл, он смотрел на нее восхищенно и неуверенно, тут же забыв про Лену, литературу, вообще про все на свете.
