ответить искренне. Невероятно: всего двумя словами она отделила нас двоих от всего мира.
– Ну, по-моему… это тебе сейчас очень трудно… тебе точно тяжелее, чем мне, – сказал я.
– Ты целовался еще с кем-нибудь, после того как мы поцеловались в Ла-Пасе?
– Нет.
– Ты монах, что ли?
– Я разборчивый.
– А чем ты вообще занимаешься? Я ничего не знаю о тебе.
– Я физик-ядерщик.
– Вау.
– Я музыкант.
– Да ладно. Ты тоже скрипач?
– А что? Кто-то скрипач?
– Ронен… играл.
– У меня – барабаны и другие ударные. Слушай… Может, расскажешь, что… что происходит?
– Расскажу, но мне нужно… в общем, в свое время.
– Тебе холодно?
– А что?
– Ты дрожишь. Хочешь мою куртку?
– Не поможет. Это с тех пор, как… мы были на Дороге Смерти. Мне все время холодно. Неважно, сколько всего на мне надето. Этот холод внутри.
Я снял куртку, накинул ей на плечи и сказал:
– Извини, мне больно на тебя смотреть.
– Спасибо, – ответила она. Рукава остались болтаться, продевать в них руки она не стала. – Так… музыка тебя правда кормит?
– Что это мы все обо мне?
Она кивнула. Дважды. И шрамик между ее бровями стал немного глубже.
Я сказал:
– Я разработал мастер-классы, которые называются «Ритм сердца», и провожу их в разных школах.
– И что вы делаете на этих мастер-классах?
– Тебе правда интересно?
– Правда-правда, – сказала она. И оперлась подбородком на согнутую ладонь, как тогда, в Ла-Пасе.
– Я учу детей внимательно слушать. Все это поколение – ходячий дефицит внимания. Большинство не в состоянии вести диалог. На самом деле у них дефицит понимания, а не внимания. Так вот, когда мы все вместе играем на ударных…
– Это была не авария.
– Что?
– Когда Ронен упал – это не совсем авария была.
* * *
Она продела руки в рукава моей куртки. Сначала левую руку. Потом правую. Выправила волосы, которые зацепились за воротник, застегнула молнию до конца, потом снова расстегнула. До половины. Прикоснулась пальцем к щеке, как будто желая смахнуть слезу. Хотя слез не было. И снова опустила руку вдоль туловища.
Мне хотелось погладить ее руку, но я удержался.
Она сказала:
– Мы много здесь гуляли, по вади[11], Ронен и я.
– Ты тоже из… этого Мицпе?[12]
– Я из Маалот[13]. Приезжала сюда к нему автостопом, и мы уходили гулять. Его колбасило, когда умер его папа…
– Да, я заметил по альбомам, что с какого-то момента папы больше нет на фотографиях.
– Остановка сердца. Ронен был дома, когда это случилось. Пытался откачать его.
– Черт.
– Я вытаскивала его на прогулки, чтобы он не сошел с ума окончательно. Он не знал, куда тут можно ходить гулять, потому что не вылезал из своих нот для скрипки, пока не познакомился со мной. Даже Нахаль-Кезив[14] не видел. Иногда мы уходили на час, иногда на целый день.
– Ничего себе.
– У нас было такое правило: мы ходим, пока он не улыбнется. Улыбнется один раз, но от всего сердца – уже хорошо. Сколько бы ни пришлось этого ждать.
Теперь и правда появилась слеза. Одна-единственная, ползла по щеке. Когда Лиори была маленькая, я собирал ее слезы языком, это смешило ее и заставляло забыть, что она собиралась плакать. Но после нашего развода, кажется, она держит свои слезы внутри.
Мор смахнула слезу сама, быстрым движением пальца, и поплотнее закуталась в мою куртку.
– Мне нужно было его опознать, – сказала она сдавленным голосом. – Какой-то полицейский повел меня в больницу. Или в морг. В Ла-Пасе. Или в Коройко. Уже не помню. Эти первые дни у меня все смешались. Полицейский все время говорил со мной по-испански, а я кивала. Что он говорил, я вообще не понимала.
– К тебе не приехал никто из посольства?
– Посольство закрыли после «Литого свинца»[15].
– Блин.
– Там в городе живут супруги-израильтяне, которые помогают путешественникам, если что, но они как раз уехали в отпуск в Израиль.
– Так что, и потом тоже никто… при всех разговорах со следователями… и процедурах?
– Совсем одна. Четыре дня они меня там держали.
Я положил ладонь на ее руку. Инстинктивным движением. Вот так же автоматически я начал барабанить, если бы мне под руку попали бонги[16]. Особо я не раздумывал. Руку она не убрала, но на мое прикосновение никак не ответила.
Несколько минут мы просидели молча. Каждый со своей картинкой в голове.
Черные тучи, которые поначалу только обозначились на горизонте, приблизились. По воде, что скопилась во впадинах на камне, пошла зыбь от ветра. Мне стало холодно, но попросить вернуть куртку даже в голову не пришло.
Я думал о том, что ее велосипед остался непристегнутым около памятника: надо же, тут так можно; в Рамат-Гане[17] его бы угнали в момент.
Вспоминал, как мы с Лиори ездили на велосипеде в детский сад, когда она была маленькая, как один раз мы упали: я потерял равновесие, и она ударилась головой о мостовую – как долго тянулись секунды, пока она не заплакала!
Думал об искаженном взгляде Лиори, когда сказал ей – первым, чтобы доказать Орне, что я справлюсь, что я не сломался, – что «папа с мамой не… ладят последнее время и поэтому папа переезжает в другой дом». Поначалу она не поняла. Вообще не поняла, о чем это мы. Она даже странновато заулыбалась было, как будто ей рассказали анекдот.
Я подумал: это все же странно, что Мор вот так запросто уходит из дома во время шивы по ее мужу. И что ее отправили в боковую комнату. И что там нет никого из ее семьи. Ни мамы, ни папы, ни сестры. Моя мама не оставила бы меня одного, если бы со мной произошла такая трагедия.
Я спросил:
– Может, расскажешь мне, что случилось?
Она немного помолчала, а потом сказала:
– Я бы хотела, но боюсь.
– Это останется между нами, – сказал я и приложил руку к груди, как будто клянусь.
– Не в этом дело.
– А в чем?
– Пока не расскажешь о чем-то – этого как будто еще не случилось. И можно сказать самой себе, что я все придумала.
– Как хочешь, в любом случае я к твоим услугам.
– Какой ты милый.
– Вовсе нет.
– Правда? Тогда расскажи что-нибудь противное о себе.
– Прямо сейчас?
– Да, мне это поможет. Потому что я собираюсь рассказать тебе очень противную историю.
Я колебался. С одной стороны, мне хотелось, чтобы она и дальше смотрела на меня так же, как смотрела до сих пор, – этим чистым взглядом, еще не замутненным всякими претензиями, обидами и тем, что знаешь
