От удара здание на улице Депар дрогнуло. Большая фарфоровая ваза упала на пол, от потолка, уже давно потрескавшегося под двойным слоем фиолетовой краски, откололись два больших куска штукатурки и обрушились прямо на голову Донатьену Ванделю. Эрик бросился к дяде, схватил простыню и стал вытирать ею усыпанное побелкой лицо несчастного. Тот едва дышал. Почти улегшись на него, Эрик различил слабый шепот:
— Я могу… я хочу…
— Ты говоришь! Ты выздоровел!
Эрик не знал, радоваться ему или скрипеть зубами. Он, конечно, рассчитывал на дядюшкино наследство, но в глубине души считал Донатьена славным человеком, не заслуживающем такой жалкой участи.
— Я позову маму! — воскликнул он.
Сильные пальцы впились в его руку.
— Нет-нет, я должен тебе сказать… времени мало…
Донатьен дико выпучил глаза и дернулся от приступа ужасной боли. Его голова горела в огне.
— Сокровище… Забери его, это из-за него я пострадал. Запиши, поторопись, конец близок… Отомсти за меня!
Не найдя карандаша, Эрик прижал ухо к губам умирающего, у которого уже почти не осталось сил говорить. Он произносил какие-то бессвязные обрывки слов, и Эрик разобрал только что-то про 15 августа, двуличность и — несколько раз — слово «сокровище». Потом прозвучали имя и адрес. Эрик повторил их несколько раз, чтобы запомнить. Пальцы, вцепившиеся в его руку, разжались, и Донатьен Вандель испустил дух.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Среда, 23 октября
«В нашей памяти, этом антикварном магазине впечатлений и идей, мы обнаруживаем иногда, неожиданно для самих себя, старое забытое воспоминание, которое позволяет нам заново пережить какое-нибудь событие далекого прошлого».
Прочитав это высказывание Мопассана, напечатанное в газете «Галуаз» в 1881 году, Кэндзи Мори невольно вспомнил эпизод из своей юности, затерявшийся в дальних уголках сознания. Стоял жаркий июльский день, он гулял по улицам японского города Кобе со своей кузиной Кумико. Их внимание привлек торговец сладостями. На его передвижном лотке лежали горкой сухие стебли тростника и мизу аме, тесто на основе рисовой муки. Торговец создавал из них для каждого ребенка по желанию зверей, птиц, бабочек или цветы. Кэндзи спросил Кумико, что она хотела бы получить, и девочка, помедлив, выбрала дракона. Оторвав от тростника липкую фигурку сказочного животного, она завернула ее в бумагу и сказала, что сохранит на память. Кэндзи думал о том, что теперь Кумико, наверное, уже красивая солидная дама. Интересно, остался ли у нее тот дракончик из рисовой муки…
Его воспоминания прервали пронзительные женские голоса: он узнал Матильду де Флавиньоль, Рафаэль де Гувелин, Хельгу Беккер, консьержку Мишлин Баллю и, конечно же, Эфросинью. К ним примешивались и мужские — Жозефа и Виктора.
— Семьдесят тысяч кило, какая громадина! — говорил Жозеф.
— Йа-йа, это ужасно, почему же тормоз не сработал?! — Судя по немецкому акценту, это была Хельга Беккер.
— Виноват машинист. Говорят, он действовал вопреки правилам, установленным на вокзале Монпарнас: он должен был начать торможение заранее, — заявила Рафаэль де Гувелин.
— Он не мог маневрировать, — возразила Хельга Беккер. — Представьте, что вы едете на велосипеде по мокрой дороге, скользите и… хлоп! Месье Легри, а вы знаете, что в Лондоне женщинам скоро разрешат появляться в брюках в отелях и ресторанах?
— О! Месье Легри, скажите, что вы об этом думаете, — пропела нежным голоском Матильда де Флавиньоль, уже много лет питавшая слабость к Виктору — без всякой надежды на взаимность.
— Как сказал бы мой компаньон, в наши дни дамы сильнее покрыты нагаром,[19] чем в незапамятные времена, но меньше, чем пенковые трубки или чайники.
— А я считаю, что показывать ноги неприлично, если хотите знать мое мнение! — высказалась Эфросинья.
Та, кого она пренебрежительно называла Тевтонкой, наградила ее презрительным взглядом, и мадам Пиньо мысленно произнесла в ее адрес гневный монолог о «немецких войсках», пообещав себе записать его в дневник.
— Реннская площадь выглядит просто ужасно! — продолжила тему Рафаэль де Гувелин. — Этот стоящий вертикально паровоз, повсюду обломки… Не представляю себе, как его будут поднимать. Но, надо отдать должное мэру, силы правопорядка были на высоте.
— Поезд пролетел через весь вокзал, и это просто чудо, что никто из пассажиров не пострадал. Если бы стена не обрушилась, вагоны сплющило бы об нее, и получилась бы братская могила, — заметила Матильда де Флавиньоль.
— Одна женщина все же погибла, — возразила ей Хельга Беккер.
— Что до меня, я никогда не соглашусь путешествовать на поезде! Все эти новейшие изобретения мне до лампочки, от них одни неприятности! — заявила Мишлин Баллю и удалилась в свою каморку.
— Ну, уж вам-то точно ничего не грозит, — пробормотал Жозеф. «А что, если вставить в будущий роман не только историю о гигантском метеорите, обрушившемся на Париж, но и произошедшую накануне железнодорожную катастрофу?», — задумался он, но Рафаэль де Гувелин не дала ему сосредоточиться.
— Месье Пиньо, я хочу просить вас об одолжении. Скоро ваша очаровательная малышка будет спать в кроватке, и…
— Ну, да, Айрис собирается переделать бывший кабинет Виктора в детскую.
— Когда это произойдет, не будете ли вы столь любезны и не продадите ли мне эту восхитительную плетеную колыбель из ивы, которую ваша супруга украсила сатином и тюлем?
Жозеф удивленно посмотрел на Рафаэль де Гувелин. Неужели она согрешила, в ее-то возрасте?
— Мои дорогие малыши будут довольны, если у них будет такая колыбель, вся в кружевах и бантиках.
— Ваши дорогие малыши?!
— Мальтийская болонка и шипперке.
Виктор закашлялся, чтобы не расхохотаться, и поспешно скрылся в хранилище. Там он с удивлением обнаружил Кэндзи.
— Скоро они уберутся? — тихо спросил тот.
— Понятия не имею. Боюсь, их визит затянется надолго.
— А Юрбен, когда он вернется?
— Этого я тем более не знаю.
— А вы в курсе, что Жозеф снова дал объявление о том, что нам требуется служащий? Я было его пожурил, но он сказал, что хочет найти работника, который говорил бы по-английски, знал историю литературы и умел вести бухгалтерские книги.
— Зачем? Мне кажется, Юрбен весьма успешно справляется со своими обязанностями, — заметил Виктор.
— А еще я хотела бы побеседовать с вашей супругой, — не отставала от Жозефа Рафаэль де Гувелин. — Мне нужен ее совет: я вяжу крючком ошейники для моих милашек, в них вплетены бубенчики, и застегиваются они на крючки. У меня никак не получается это сделать!
Жозеф сообразил, что это отличный предлог скрыться.
— Подождите меня здесь, я сейчас все для вас узнаю! — И он поспешно взбежал по ступенькам наверх.
Айрис была раздосадована. Она надеялась спокойно закончить сказку «Божья коровка без пятнышек», но ее постоянно отвлекали. Сначала Эфросинья, костерившая на чем свет стоит немку и велосипеды, потом Жозеф, едва сдерживавшийся, чтобы не выставить вон этих кумушек. Увидев, в каком он состоянии, Айрис поняла, что должна его успокоить, и они вместе склонились над колыбелью, где щебетала маленькая Дафнэ.
Жозеф собирался поговорить с женой о переезде. Ему хотелось, чтобы они жили отдельно от Кэндзи и Эфросиньи, и он уже не раз заводил об этом разговор, но Айрис уклонялась от ответа, и он понял: она еще не готова расстаться с отцом.
«Ничего, я подожду: уверен, этот момент когда-нибудь наступит», — сказал себе Жозеф, собираясь с духом, чтобы спуститься вниз.
Айрис закрыла за ним дверь на задвижку и вздохнула с облегчением. Она открыла ящик секретера, где хранила тетради со своими сказками, иллюстрации к которым рисовала Таша, и погрузилась в мечты о том, как отец ей подарит пианино, и она будет играть для дочери. Потом она уселась за стол и вернулась к сказке.
Никто не звал в гости божью коровку по имени Ледибед, потому что на ее спинке не было ни одного пятнышка — в отличие от других божьих коровок.
— Она согласна меня принять? — бросилась к Жозефу Рафаэль де Гувелин.
— Сейчас Айрис пеленает ребенка. Приходите завтра.
Рафаэль де Гувелин обиженно удалилась, фрейлейн Беккер и Матильда де Флавиньоль последовали ее примеру.
На улице уже темнело, и Жозеф зажег светильники с колпачком Ауэра,[20] которые заказал для лавки Кэндзи, обожавший всяческие технические новшества.
Пламя восковых свечей в четырех подсвечниках рисовало на потолке причудливые тени. Сгорбившись в вольтеровском кресле рядом с безжизненным телом брата, Бернадетта Перошон стонала, закрыв лицо ладонями. Ей было очень стыдно, но она не могла выжать из себя ни слезинки. Возможно, она слишком много их пролила, оплакивая мужа? И теперь не столько горевала по Донатьену, сколько злилась на него. Он оставил ее! Ушел, даже не успев исповедоваться. Оставил ли он завещание? И что в нем написал? Есть ли у него какие-то деньги? Или ценности? «В любом случае, — успокаивала себя женщина, — мы с Эриком его единственные наследники». Конечно, ей будет не хватать брата, но она надеялась, что еще успеет насладиться обеспеченной старостью.
