Светало. Наступило то время суток, когда еще не понятно, наступает ли день, или просто ночь такая светлая выдалась. Петухи еще не проснулись, а небо не посерело. Но путник точно знал: еще немного — и первые лучи солнца осветят сонную землю, и тогда снова забурлит, закипит, как в диковинном ковше, людская жизнь. Это чувство было сродни тому, которым листья начинают ощущать скорое приближение художницы-осени.
Внизу раздался громкий стук, а затем послышались чьи-то голоса. Дарен напряг слух и, припав к полу ухом различил слова:
— А я тебе говорил… дурень!
— …сумел.
— …дальше… глубже в лес!
— …куда привязал… неумеха.
— Отец!
— В следующий раз… попробуй только у меня! Девчонка уже… нахлебниц не держать…
— …знал, что… поедет мимо?
— А! Пустоголовье!
Дарен нахмурился. Он мог и ошибаться, но уж слишком четкой выходила картинка. Или нет? А-а, ладно, ему-то что за дело?
"Путник, не будь холодным" — усмехнулась где-то рядом Эльга. — Лед не может быть живым…"
"Помни обо мне, Верная" — немного резковато отозвался Дар, не ожидавший от богини такого интереса к его жизни.
Он сел на жесткой кровати и протер руками лицо. Со стены на него грустно смотрела красивая темноволосая девушка. В предрассветной мгле ее лицо посерело, но приобрело какие-то другие, живые и печальные черты. Светлые губы грустно улыбались Дарену, а в темных глазах застыла пламенем в снеге тоска. Так странно сделалось путнику, ведь днем ему казалось, что лучистый взгляд незнакомки наполнен искренней, янтарной, пенящейся, как свежая бира, радостью, да и сама девушка смеется от светлого счастья… Игра светотени или задумка талантливого художника? Быть может, и то, и другое.
Дарен решительно встал: пора было собираться. Если покинет весницу с рассветом, то дотемна доберется до пограничной заставы. И это будет значить, что у него останется еще целый день в запасе, чтобы попытаться разобраться хотя бы в вершках проблем, без назначенных кралем людьми. Ведь главным мерцернарий был только формально, на деле же все делали ищейки главы государства, перевирающие любые не нравящиеся им факты, и переворачивая все произошедшие события с ног на голову.
Путник стал одеваться, но, не надев один сапог, усмехнулся и хлопнул себя по лбу: его форменная одежда осталась на улице. А ведь ночи, в отличие от дней, были прохладными, и теперь все наверняка будет сырым. Дарен, покачав головой, быстро накинул на плечи плащ и выскользнул за дверь. Бесшумно спустился по лестнице, поздоровался с хозяйкой, выбежавшей из кухни, наступил на хвост огромному рыжему котяре…
Кот взвыл дурным голосом и, выгнув спину, зашипел на путника, потом бросился прочь, прямиком под ноги хозяйке. Женщина, не ожидав от полосатого питомца такой подлянки, не удержала равновесия и упала на пол. Глиняная крынка со сметаной, которую она прижимала к пышной груди, вылетела из рук и, утробно звякнув, раскололась. Густая белая лужа растеклась на полу, источая нежный кисловатый запах. Котяра, мигом учуяв лакомство, на полпути к двери в кухню остановился и, принюхавшись, ринулся обратно, тем не менее обойдя по широкой дуге Дарена. Светислава выкрикнула пару крепких слов, после чего, кряхтя и охая, встала и попыталась оттащить кота за шкирку от испорченной безвозвратно сметаны.
— Стой, рыжий дьябол! — ее лицо, исказившееся страданием, приобрело едва заметные дерзкие черты. — Ах, каналья! Запру тебя на псарне, будешь знать, умник!
— Да он тут, собственно и не причем. — виновато улыбнувшись, заметил путник.
Женщина нехотя повернулась в его сторону, и Дарен, увидев у нее на лбу написанное крупными буквами желание кого-нибудь убить, поспешил выбежать во двор.
Раннее утро встретило путника нестерпимо приятной и такой желанной прохладой. Тонкие губы сами искривились в улыбке, а в глазах сверкнул озорной огонек. Сверкнул и пропал, будто и не было его вовсе. Первые лучи солнца уже опасливо выглянули из-за горизонта, небо окрасилось в золотисто-серый цвет. Последние звезды тоскливо гасли, как испуганные светлячки, уступая место рождающейся заре. Звезды — они ведь вечны, а заря рождается каждый день разной… Живет несколько мгновений, умирает, а потом снова ждет оборот до нового рождения, чтобы снова удивить красками тех, кто еще не разучился удивляться. Осенняя заря всегда была особенной: карамельно-золотистая, медовая, как наливное яблочко, она всегда приносила с собой надежду на что-то светлое и далекое. Странно, да? Приход осени всегда сопровождался и грустью, радостью. Она пела свою странную грустную песню, из-под тонких ее пальцев вытекала задорной речушкой щемящая струнная мелодия старушки-скрипки.
Дарен постоял на крыльце с волну, не желая прогонять столь редкое ощущения покоя и умиротворенности, а потом, широко зевнув и зябко передернув плечами, поспешил за вещами.
— Спасибо за прием, хозяева. — Дарен усмехнулся уголками губ и, покопавшись в торбе, со вздохом извлек оттуда кошель. — Сколько я должен вам за постой?
Путник сначала было хотел уехать, не расплатившись, а потом… В конце концов, в прошлой гостильне с него содрали в три раза больше. Да и не пригодятся денежки-то в ближайшее время. Ежели только оружие нормальное купить… Да на него все равно не хватило бы тех трех златов, которые еще звонко переговаривались в кошеле.
— Д-да… Господин мерцернарий… — замялся Борщ, алчно уставившись на стрибрянник, мелькнувший в ладони путника.
— Этого будет достаточно?
Дарен скривился, заметив реакцию старосты. Нет, разумеется, он понимал, что мужик вряд ли смог бы получить стрибрянник практически задарма, но богатая изба говорила сама за себя. И ему было неприятно до тошноты. Путник показательно зевнул и пригладил немного взъерошенные волосы рукой.
— Более чем, — Борщ вышел из застывшего состояния подозрительно быстро и часто закивал, поспешно пряча монету за пазуху (будет теперь, на что купить себе новый кафтан). — Господин мерцернарий еще чего-нибудь желает?
— Собери мне в дорогу еды, хозяйка. — он кивнул Светиславе и остался ждать в сенях.
Но, странное дело, лишь только Дарен вышел за пределы жилища хозяев, на душе посветлело и полегчало. Первый сорванный ветром листочек плавно опустился рядом с ним. Второй путник, улыбнувшись, поймал и, как в детстве, загадал желание. Потом, воровато оглядевшись, смутился и отпустил листик лететь дальше:
— Чего это я, в самом деле?.. — а перед глазами стояли никак не покидающие его память сцены прошлого
Память же, как кошка. Она может существовать и без ее хозяина, но с ним обретает иные качества. Приходит и уходит, когда ей вздумается, подняв ощетинившийся пушинками-событиями хвост и спрятав дикий блеск в расширившихся зрачках, чтобы потом, когда хозяин отвлечется, подкрасться сзади и цапнуть побольнее. И не разозлишься на нее, потому как память — неотъемлемая часть твоей жизни. Один раз попытавшись выгнать ее из сердца, будешь страдать веками. Человек-без-памяти… Нет, это уже не человек. Если мы не будем помнить — мы перестанем быть собою, а это страшно, так нестерпимо страшно! Память — странная штука. Она хранит равное количество невыносимо грустных и невозможно радостных мгновений. И если чаша весов начинает склоняться лишь в одну сторону, человек теряет свое "я", забывая, что вторая чаша тоже существует, хоть и не ощутима она… Мстителям уже никогда не будет доступна радость жизни, ведь они потеряли ее суть и забыли ее запах. Блаженным* же никогда полностью не познать моря печали, касающегося их лишь мелкими солеными каплями, мгновенно высыхающими на теле… Странная штука — память.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
