Около полночи я почти падала от усталости с моего стула в подвале (откуда я могла взять кровать?) и побрела посыпанной стеклом винтовой лестницей, которая шаталась, вверх на первый этаж, где я уснула на диване у вдовы аптекаря, примерно до 6 часов.
У пекаря была последняя булочка. У меня были последние талоны на хлеб. Новые продовольственные карточки не ожидаются. Вообще никаких команд больше, никаких сообщений, ничего. Это больше не заботит свиней вокруг нас. Внезапно мы - индивидуумы, больше никакие ни народные товарищи. Все старые связи между друзьями и коллегами мертвы, если между ними лежит расстояние более чем в 3 дома. Куча пещер, семья, как в доисторические времена. Горизонт не далее 100 шагов.
У пекаря сказали, что теперь русские стояли у озера. Возле пляжной купальни в Рангсдорфер, где я часто купалась. Я произношу это для проверки вслух: «Русские Рангсдорфер».
Это не хочет звучать одновременно. На востоке сегодня пламенно красное небо, бесконечные пожары. От угольной базы я иду назад, 13 часов. В южном направлении ощущалось, что я двигалась по направлению к фронту. Туннель городской электрички уже заперт. Люди, которые стояли напротив, говорили, что в другом конце солдат повешен, в кальсонах, с вывеской "Предатель" на шее. Он висит настолько высоко, что можно пройти у него под ногами. Это рассказывает кто-то, кто видел это сам и прогнал сорванцов, которые развлекались, разворачивая труп.
Беспорядочная Берлинская улица выглядит наполовину раскопанной и преграждённой баррикадой. Перед магазинами очереди.
Тупые лица в шумах зенитной пушки. Грузовики катились в направлении города. Грязные, с земляным видом, с пустым выражением лица, ничтожные колонны пробегали рысью. Обозы из сеновозов, на козлах старики. На баррикаде - караул фолькштурма, соединённые в одно целое в пёстрых формах. Там видны совсем юные дети, молочные лица под слишком большими стальными шлемами, слышны тонкие голоса с примесью ужаса. Им самое большее по 15, на них таких тонких, микроскопических и дрожащих, висят форменные куртки.
Почему чувства так сильно противятся этому детоубийству? Если дети старше лишь на 3- 4 года уже застрелены, и это нам, однако, кажется очень естественным. Где граница? Например, при ломке голоса? Вот эти высокие, светлые голоса этих червячков мучают меня в воспоминаниях больше всего. Солдат и мужчина были до сих пор идентичны. И мужчина - это производитель. А то, как эти мальчики уже расточаются, прежде чем они готовы, это, пожалуй, против законов природы, это противоречит инстинкту, это направлено против инстинкта сохранения видов. Как определённые рыбы или насекомые, которые съедают своё подрастающее поколение. Этого не может быть среди людей. И то, что это всё же происходит подобным образом, это – симптом безумия.
В издательской фирме, покинутой служащими, в подвале лежали ещё изобильные запасы угля. Пострадавшая от бомбёжки женщина в подвальном этаже засыпала меня вопросами, что теперь должно быть. Кажется, что её муж старше её, она мать ребёнка 8 недель, со вчерашнего дня у неё пропало молоко. Теперь она больше не может кормить и потому немного шумит. Теперь больше нет и коровьего молока, что бы покормить ребёнка. Я предложила молодой матери пробовать поесть диких овощей. Может быть, тогда опять у неё пойдёт молоко. Вместе мы наклонились над влажной как дождь травой сада и рвали, с носовыми платки в виде защиты для рук, молодые поросли крапивы у стены. И одуванчики, которые там были. Травяной аромат и земляной запах, звёзды примулы, красно-цветущие шипы, весна. Но зенитная пушка лает.
Я набрала рюкзак каменного угля, пожалуй, около 50 кг. Всё же я перегнала на обратном пути ещё и группу солдат. Впервые в течение всех этих дней видела снова оружие: 2 фаустпатрона, MP, боеприпасы. Для молодых парней - это как варварское украшение.
В полдень на нашей улице были похороны, в которых принимала участие вдова аптекаря. 17-летняя, осколок гранаты, нога, истекла кровью. Родители погребли девочку в их саду при доме за кустами смородины. В качестве гроба они использовали её шкаф для щёток.
У нас теперь есть также свобода укладывать наших мертвецов, где нам вздумается, как в доисторические времена. Я вспомнила из моего прошлого погребённого в садике при доме большого дога. Но раньше домовладельцы, швейцары, другие съёмщики - все противились этому. И при том, что теперь это человек, никто находит, что возразить родителям, эта близость - это их утешение. И я невольно ловлю себя на мысли, как я займу уже наше маленькое садовое пятнышко между домами для могилы.
В 16 часов в мансардной квартире. Я испытала кое-что особенное. Только что я сделала утешительный визит к госпоже Гольц и пробовала при этом позвонить. К моему удивлению, в трубке присутствовал шум, чего не было много дней. Я набрала номер Гизелы - и дозвонилась до неё, хотя она живёт, пожалуй, на расстоянии 1 часа отсюда, в Западном Берлине. Жадный спор, мы не видели конца разговору. Фирма Гизелы перестала работать. Шеф поспешно удалился в направлении запада, после зажигательных слов прощания он предоставил мелкий народ самому себе. Мы все забыты, прислушивающиеся напряжённо к пустоте, одни.
Гизела рассказывала мне в телефоне, что ей уже столько лет, как её отцу, когда он погиб в Первой мировой войне около Вердена. Она никогда не видела своего отца. В течение этих дней, как она говорит, она должна много вспоминать о нём, она беседует с его духом, как будто бы он рядом, как будто бы она скоро встретит его. Мы никогда не высказались раньше о таком, мы постыдились бы, что открываем наше сердце таким образом. Теперь самое глубокое выходит наверх. Здравствуй, Гизела, мы жили рядом в 30-е годы, вероятно, мы увидимся вновь, и это полезно для здоровья.
Назад в пещеру подвала, понедельник, 20 часов. Сегодня к вечеру первые артиллерийские попадания на нашем углу. Шипение, шипение, вой - уййййж. Огонь сверкал. Испуганные крики во дворе. Я побежала вниз по лестнице, споткнулась, услышала там внизу, что попадания прямо перед кинотеатром. Враг пристреливается по нам.
Новый слух мелькает в нашем подвале. Супруга управляющего ликёрной фабрики знает это из абсолютно верного, очень тайного источника и объявляет нам с высоко-вздымающейся грудью: Янки и Томми рассорились с Иваном и собираются объединяться теперь с нами, чтобы выкинуть их из страны. Злой смех и споры. Ликёрная фабрикантша очень обижена и разрешается досадой по-саксонски. Она только вчера из её (довольно маленькой) ликёрной фабрики за местом Морица, где она переночевала с мужем в квартире и теперь возвратилась в наш подвал. И она считает, что она знает истинное положение. Её муж остался при бутылках и дистилляционных колбах - и при своей рыжей Эльвире, как известно каждому в подвале.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
