Вера перечитала это шутливое посвящение, и оно не вызвало в ней прежнего наивного восторга.
«Наверное, я повзрослела. Наверное», — захлопнув дневник, подумала она. Потом спросила:
— Мама, а где теперь Юлий Вениаминович?
— Придет, придет твоя любовь, не беспокойся, — ответила мать, собирая на стол.
Фортунатов заглянул под вечер. Откинув голову, долго с улыбкой смотрел на Веру, держа на отлете черную трубку с золотым венчиком на мундштуке.
— Совсем не та, совсем, совсем не та. Взгляд у вас теперь осмысленный и строгий.
— Значит, в прошлом году я была несмышленышем? — смеялась Вера.
— Что вы, что вы, — оправдывался он и расспрашивал о петроградских театрах, сожалел, что не слышал Собинова, Шаляпина. Теперь он не говорил о том, что нужно России и русскому народу. «Война, война, дорогая Верочка...» О войне он говорил много.
«Нет, не война», — думала Вера. По-прежнему многое нужно России, но только не риторика. Любовь Семеновна жаловалась:
— Похудела она как! Совсем прозрачная стала. Ну, ничего, Саша подкормит. А завтра к портнихе пойдем.
— Что за студент, если он не голоден, — шутил Фортунатов.
Вера слушала их и думала, что не будет она так жить. Разве это жизнь — ходить по субботам на званые пироги, в воскресенье сидеть в новом платье и объедаться Сашиной стряпней, набивать себя едой на даче в пригородной деревне Черваки... Она не станет так жить! Пусть мама ищет для нее место сиделки. Она хочет поработать, увидеть людей... Вот призывают курсисток создавать ясли в селах. Она поедет в деревню, окунется в людскую волну.
Глава 8
Кто-то кашлянул сзади. Вера оглянулась, Это был Гриша. Застенчивый мечтатель Гриша.
— Позвольте пригласить вас покататься на яликах, — торжественно сказал он и поправил, видимо, тесный ворот рубашки.
— Мы, Гриша, на все готовы, поедемте! — крикнула Вера, сбегая по спуску к пристани.
Первый ялик, в котором плыли студенты-москвичи и медик из Харькова Виктор Грязев, уже давно выбрался на середину реки, а они все еще крутились у берега.
— Лишних выбросьте за борт! — приложив ладони раковиной ко рту, крикнул Виктор. Они не отвечали. Виной всему был Гриша. Он совсем не умел грести.
— Дай-ка, я, — сказал Петя Никонов и потеснил Суровцева. Гриша, пристыженный, ушел на корму.
Наконец мимо черных, пахнущих дегтем барж, груженных пенькой, куделью, оранжевым корьём для кожевенных заводов, выбрались на середину Вятки.
Возле них медленно шли длинные плоты. За лодкой тихо ворковала темная вода. Вдруг с дебаркадера гаркнул густой сытый голос:
— Чьи плоты-те?
— Трифона Лаптева! — поспешно выкрикнул лохматый, босой плотогон.
— Мое плоты-те, — самодовольно отозвался спрашивающий.
— Сашку Лбова на него бы, — хмуро пошутил Петя, занося весла.
«Эсер, наверное, — решила Вера, пристально посмотрев на Никонова. — Недаром вспомнил экспроприатора Александра Лбова».
О дерзком солдате Лбове Вера знала многое. Ведь он был пойман полицией в Вятской губернии, сидел в вятской тюрьме. Она восхищалась его храбростью. Еще год назад он был в ее глазах истинным народным защитником...
Виктор запел.
— Ничего глотка, — похвалил Петя. Вдруг Грязева легко перекрыл гудящий, привыкший к простору бас. Пел молодой мужик, сидевший на расшиве, свесив над самой водой обутые в лапти ноги. Из-под руки он посмотрел на их лодку и лениво рявкнул:
— Греби, греби дай!
Гриша вскочил с места.
— Настоящий шаляпинский бас! Эй, Федор Иванович! — но мужик не удостоил его вниманием.
Когда выходили на вязкий берег Широкого лога, Суровцев подал Вере тонкую руку, застенчиво прошептал:
— Тут вот я написал... для вас... Прочтите, — и сунул скатанную трубкой бумажку.
До сих пор Вера считала, что она ровна в отношениях со всеми. Ей казалось, что она находится в самом счастливом состоянии, когда можно обращаться легко и просто к каждому. И если в глубине души Вера все-таки выделяла теперь из всех людей двоих — «француза» и Николая Толмачева, то это было совсем другое.
Гришина записка озадачила ее. Если отдать обратно, он обидится. Щадя Гришино самолюбие, она взяла. Присела у воды.
Вспугнув жидкую июньскую темь, у самого леса заплясали бестелесные мохнатые тени от костров. Оттуда доносились смех, крики, взлетали к небу красные сполохи искр.
Здесь было тихо, покойно. Над парной водой плыли клочья тумана, сонно билась о размытый берег немая речная волна, ивы мыли в ней тонкие руки. Вера развернула записку и, напрягая зрение, прочла. Это было стихотворение. Над ним наискось неровным Гришиным почерком было выведено: «В. В. Зубаревой».
Мне жаль тебя... Мне так безумно больноИ страшно думать о твоей судьбе.Мне жаль тебя... Ты — агнец добровольный,Залог в борьбе.
Ты — дань борьбы могучих и суровых,Средь льда сердец ты — яркая весна.И ты на смерть для счастья жизней новыхОбречена.
И муку ждешь с улыбкою счастливой,Как исполненья ждут заветных грез,И больно: ты с твоей душой красивой —Средь бурь и гроз.
Но не скажу: вернись с пути страданий!О, если б мне так верить и любить!Мне боль чужда твоих святых исканий,Мне так не жить.
И жаль тебя... Но как красивы муки!Мне их не знать: я — вечера звезда...О, как горьки, как страшно скорбны звуки.Один всегда...
Стихотворение вызывало грусть. Особенно в этот лирический тихий вечер. Вера прочитала его снова. «Чудак Гриша. Он вознес меня. Если бы он знал, как я мало значу... — подумала она. — Надо же написать такое: я — дань борьбы!»
Шурша травой, к ней медленно шел Суровцев. Остановился рядом. Спросил, ломая хворостинку:
— На реку смотрите?
— Да... то есть нет, Гриша, думаю о вашем стихотворении... Почему вы не Гриша Добросклонов?
— Не знаю, — озадаченно ответил он. — Другие чувства.
— Нет, вы не обижайтесь. Тут у вас описана настоящая великомученица. Бороться, Гриша, надо, а не терпеть. Вы понимаете, бороться, может быть, погибнуть, но не страдая, а борясь. А тут у вас какая-то языческая жертва и обреченность такая, что плакать впору.
Она взглянула на убитое Гришино лицо, ей стало жалко Суровцева, и она мягче добавила:
— Вы искренне написали, но это, наверное, не про современного человека.
— Я о вас написал, я так вас понимаю, — хрипло ответил он. — Вы такая у меня в голове, вы... — он запнулся.
Вера ничего не ответила.
Сейчас у него может сорваться с языка что-нибудь вроде признания, и тогда надо будет долго объяснять, почти оправдываться, словно в чем-то виновата перед ним.
От костров донесся голос Лены:
— Вера! Зубарева! Где ты? Ау!
Потом дико и весело заголосила вся компания.
— Иду! — откликнулась она. — Пойдемте, Гриша, к костру, нас ждут.
— Нет, — глухо ответил он. — Я посижу здесь, — и опустился на бревно.
Она с облегчением пошла к кострам.
Виктор Грязев прилаживал над огнем чайник и, слегка заикаясь, рассказывал Лене, смотревшей на него зачарованным взглядом:
— В Дымковской слободе сплошь с-самородки. Они в простой глине видят уже те фигурки, которые лепят. И жизни в этих барынях, в этих медведях, оленях больше, чем иногда в мраморных скульптурах. Да что говорить, ведь вы бывали на Свистунье...
Обхватив жилистыми руками колени, Петя Никонов смотрел в костер.
— Давайте споем, — предложил он Вере.
— Давайте.
Выпьем мы за того, кто «Что делать?» писал,За героев его, за его идеал, —
поплыло над спящей рекой и присмиревшим лесом.
От соседнего костра послышался баритон Виктора Грязева. Он упрямо пел ту же, но переделанную на другой лад песню:
Выпьем мы за того, кто писал «Капитал»,И за друга его, что ему помогал...
«Вот он, оказывается, какой, этот Виктор», — с удивлением подумала Вера и пошла к нему.
Вокруг Пети Никонова собрались остальные. Они хотели, чтобы все пели одну песню.
— Да бросьте вы! Пойте общую, — кричал Никонов.
— А вы не натягивайте на себя народническую тогу, — бросил Виктор. Он, Вера, подсевшая к их костру Лена упрямо продолжали петь свое.
Смело, друзья, не теряйтеБодрость в неравном бою,Родину-мать вы спасайте, —
неслось от Петиного костра.
Виктор, став на колени, дирижировал своим маленьким хором, певшим «Смело, товарищи, в ногу».
Только Гриша не пел. Видимо, он так и сидел на берегу.
Всех примирил пахнущий дымом и хвоей чай. Его пили с наслаждением, не по одной кружке.
Потом Виктор, разбежавшись, прыгнул через костер. Казалось, он выскочил из самого огня. Девушки взвизгнули... Теперь, поднимая столбы искр, прыгали другие. Виктор, неуклюжий, сильный, с черной запятой на лбу от копоти, подошел к Вере.
