Леша встал и в очередной раз осмотрел комнату, на этот раз с высоты своего положения. Впервые за все восемь лет своей жизни он увидел узор паркета с высоты, целиком, так, как его когда-то придумали. В сантиметре от правой передней ножки стула мальчик увидел чернильное пятнышко. Сначала Леша решил, что ему показалось, но клякса прямо на глазах стала больше. Почти забыв о своих страхах, он следил за ней уже не отрываясь. Пятнышко стало еще крупнее. Теперь оно не просто занимало площадь, у него появился объем, пятно отбрасывало микроскопическую тень и продолжало расти.
Увеличившись в несколько раз, оно добралось до ножки стула. Это уже было неинтересно, это мальчика разозлило, он сделал достаточно для того, чтобы рядом ничего опасного не было. Когда, соскочив со стула, Леша решительно сдвинул его на полметра от пятна, на полу была уже черная лужица сантиметров пять в диаметре. Снова вскарабкавшись на стул, мальчик с удивлением обнаружил, что весь пол усеян островками черного. Прошло не больше минуты, и островки слились вместе – весь пол комнаты покрылся черной блестящей пленкой.
Освоив завоеванное пространство, чернота поползла вверх – по стенам, по ножкам столов и стульев, по шторам. Теперь она не делала пауз – планомерно поглощала вертикаль. Леша уже не ждал звука ключей в замке, он ждал, когда чернота доберется до него. Мальчик не знал, что с другой стороны входной двери стоял его отец. Черная пленка поднялась до щиколоток его ног, и этого хватило, чтобы он уже никогда не вытащил из кармана ключи.
Когда черная пленка полностью скрыла ножки Лешиного стула, мальчик прыгнул. На мгновение он оторвался от плоскости сиденья. Этого мгновения как раз хватило, чтобы, вдруг ускорившись, пленка покрыла сиденье стула и выбросила вверх к мальчику черные побеги. Одного касания оказалось достаточно. То, что вернулось из высшей точки прыжка, уже не было Лешей.
Бомж, по кличке Толстый, еще не так давно отзывавшийся в офисе на Михаила Владимировича, а дома на Мишеньку, бывший человек с уважаемой должностью и скучным, но казавшимся абсолютно надежным будущим, задумчиво разглядывал десять копеек, лежащих у водосточной трубы. Уже больше года прошло, как он остался без работы, да так ее и не нашел и, уже даже не пытаясь что-то изменить, перебивался подаяниями друзей и знакомых, бывшей жены и детей, которые, конечно, бывшими не бывают, но его они не называли папой. Он был – биологическим отцом, то есть чем-то равноудаленным и от уважения, и от любви.
Десять копеек не делали погоды, рубль не изменил бы ничего, важен был принцип. Краем глаза Толстый приметил жестяную банку из-под пива, прямо здесь и сейчас он мог начать зарабатывать. Сто банок могли бы на пару дней отодвинуть необходимость снова у кого-то брать в долг.
Толстый не смотрел по сторонам, он боялся увидеть что-то, что сможет его остановить. Он не видел, как черная волна разливается по асфальту. Он видел лишь кругляшок монеты и банку. Наконец он решился, и, когда его пальцы дотянулись до монетки, он коснулся асфальта, уже черного, уже другого. Толстый так и не выпрямился. Он даже не успел удивиться.
Черная волна заливала город. Замирали прохожие, пассажиры не успевали сделать шаг, спускаясь с высоты подножки троллейбуса, разом оборвался лай бездомных собак. Машины с навек застывшими водителями одна за другой врезались в дома, в другие машины, просто останавливались… Тысячи аварий – почти без жертв. Уже некому было становиться жертвой.
Тамару Кисилеву камера показывала крупным планом, что не так часто случалось в практике прямых эфиров информационного вещания. Тамара увидела что-то за кадром, что напугала её сильнее, чем высокий гнев начальства. Зрители никогда не видели визжащих дикторов федерального канала – этот день наступил. Еще им удалось наконец увидеть то, чему, казалось, навсегда суждено остаться тайной, спрятанной под поверхностью стола.
Кисилевой было все равно, что эфир все еще продолжался. Она видела черную лужу, затопившую павильон, она видела, как оператор застыл, стоило этой черной жиже добраться до его ног, и теперь и он, и режиссер трансляции застыли неподвижно. Все, что ей оставалось, это вылезти с ногами на стол и визжать прямо в камеру, моля о помощи.
У этого выхода новостей должен был состояться рекордный рейтинг. Вся страна не дыша смотрела, как диктор Кисилева кричала, умоляла, плакала и, наконец, умерла, стоило странному черному веществу коснуться её стройных, обтянутых тонкими колготками ног.
Рекорд не состоялся. Без полных десяти миллионов зрителей Москвы до рекорда было не дотянуть. Ниже пятого этажа москвичей и гостей столицы уже просто не было.
Президент страны возвращался из Видного. Трехдневный отпуск был, как всегда, кстати и, как всегда, прошел именно так, как это было нужно. Сейчас, на подлете к Москве, он перебирал все версии – путч, переворот, теракт? Но тогда бы не молчали теле– и радиоканалы. Любой переворот непременно к чему-то зовет, кого-то клеймит, чего-то требует – что угодно, но не молчит. Президент всегда был осторожен и в осторожности своей непредсказуем, это частенько спасало его раньше, так же он поступил и теперь. Президентский вертолет не пошел на посадку, он, плавно накренясь, взял новый курс – на север от Москвы, в новую президентскую резиденцию. Если бы пилот повел вертолет не над городом, а облетел по кривой, у страны появился бы шанс.
Язык тьмы вылетел с Останкинской башни и черной кляксой упал на винты, большую часть черноты разбросало, но хватило и того немногого, что попало на корпус и просочилось внутрь. Вертолет рухнул, не пролетев и километра, напрочь снеся половину бетонной восьмиэтажки. На этот раз – тоже обошлось без жертв.
Тьма пожрала Город, не пропустив ни трещинки в асфальте, ни заброшенного пустыря, мерно одолев спальные массивы, легко расправившись с особняками за бетонными стенами и общежитиями на окраинах, не делая различий между местными и приезжими. Над Москвой метались обезумевшие пернатые. На следующий день не стало и птиц.
Тридцать дней Москва стояла – пустая и черная. Тридцать дней она продолжала пожирать каждого, кто рискнул перейти черту.
Месяца оказалось вполне достаточно, чтобы без центральных офисов и без Центробанка, без башни Газпрома, без совещаний, планерок страна тихо расползлась, расклеилась.
И каждый раз находился хозяин для всего ценного – местный или заезжий, с опаской поглядывающий в сторону бывшей столицы – не вернулись ли прежние владыки.
В ночь тридцатого дня – тьма рассеялась. Отступила. Позиции по периметру третьего транспортного кольца Москвы заняли бойцы Таманской дивизии. В самом городе появилась новая жизнь. Ожили телеканалы, заработали радиостанции. Президент, обращаясь к стране и миру, начал свою речь с тогда еще непонятного: «Называйте нас – падшие».
Речь президента устроила тех, кто боялся. Москва никому не грозила и ничего не хотела вернуть. Москва приглашала в гости, звала, ждала, соблазняла. Послание длилось пять минут и после первой трансляции повторялось ежедневно в девять утра, в час дня и десять вечера. Каждый день. Слово в слово президент повторял одни и те же фразы с одними и теми же интонациями, каждый раз – в прямом эфире.
Глава первая
Два танка и один сейф
По статистике, танки вскрывают куда реже сейфов.
Руководство «Прятки для профессионалов»Полуподвал на Фурштатской был снят по случаю и долго работал складом всего ненужного и забытого. Так могло продолжаться очень долго, если бы Антону Стрельцову не надоело общаться с клиентами дома. Самый приятный человек в еще рабочий вечер пятницы легко превращается в кошмар субботнего утра.
Сегодня было как раз утро, как раз субботы. Прошло не больше пяти минут между первым и пятнадцатым звонком в дверь, как Антон уже дошел до прихожей, чтобы поинтересоваться, кто это там такой упорный? Понадобилось еще полминуты, чтобы ответ заставил повернуть ключи в замке.
Зрелище Антона Стрельцова уже на ногах, но все еще с закрытыми глазами досталось Мите Бродскому – мужчине немного за сорок, с талией далеко за сто. Бродский решил, что он непременно должен увидеть Антона. Именно сегодня. С утра пораньше. Поговорить. Поблагодарить. Передать привет от жены и счастливой тещи.
Где-то к пятнадцатой минуте словоизвержения Бродского, синхронно с наконец начавшими открываться глазами, у Антона наладилась и память. Год назад он привез жене Мити талисман от алкоголизма. Вероятно, для мужа. Похоже – помогло.
От Бродского избавилась Ленка. Бродский замолчал – он не мог одновременно смотреть на Ленку и говорить.
Белокожая брюнетка с огромными синими глазами, утром в субботу, в мужниной рубашке, кончающейся достаточно далеко от коленок, желтых махровых носках, еще без косметики – она была прекрасна. Антон ей это говорил каждое утро, и каждое утро она делала вид, что не верит.
