– А почему Настя вышла замуж за Выхина? Он ведь раза в два её старше?
Дед, видимо, не расслышал вопроса. Он также напряжённо и недвижимо, словно монумент, продолжал держать руль, глядя вперёд.
«Однако глуховат», – успел подумать я и услышал ответ.
– А за кого ей, в нашей-то глуши, было выходить?.. За медведя-шатуна, што ли? – слегка напрягая голос и пересиливая радостную трескотню мотора, ответил Нормайкин. – Парней не то, что хороших, а даже – каких завалящих, почитай, в деревне нет. После армии – ни один назад не вернулся. Бывало, конечно, нагрянет кто после «дембеля» домой. Попьёт-погуляет недельку-другую, всю деревню на уши поставит, может, кого из девок и спортить успеет, да укатит опять… Нечего теперь парням в деревне делать. Разве что скуку плодить… Леспромхоз закрыт, рыбные бригады – распались. Охота ещё только и осталась, да не каждому така работа в сладость… А тут, – размышляем со старухой, – грамотный человек, в годах, конечно, немолодых, да учёный ведь. Из самого Санкт-Петербурга! Начальник к тому же. Значит, человек не бедный, не будет, как мы всю жись, копейки считать… Вежливый до невозможности. Все у него на Вы, да через каждое слово: «извините», «пожалуйста», «будьте любезны», «не стоит благодарности». Мы такого обхожденья сроду не видали. У нас на простого человека во все времена в основном только орут да цыкают. Особливо – начальники, даже самые мелконькие, не больше прыща на заднице которые… А Настя у нас ведь даже школу как следват не кончила. В посёлке – только восьмилетка. А теперича и её прикрыли – начальная осталась… А если б ей дальше учиться – к военным надо было бы ездить. А на чём туда каждый день добираться?.. Начальную-то школу, – с горечью продолжил он, – и ту, гляди, со дня на день прикроют. Учеников на весь посёлок – едва ль с десяток наберётся… Одни старики да старухи остались, век свой доживать… Да и то потому, что податься некуда, да с места обжитого стронуться боязно… О ребятишках, внуках, мы с бабкой тоже загадывали, подстрекая Настю к замужеству. Хотя, если честно сказать, так и уговаривать-то шибко не пришлось – не с чего выбирать было… Ладно уж, думаем, – ребятки народятся – у нас-то Настя единственный, поздний ребёнок – то-то нам с бабкой радость! Семье – опора. Дазятёк, видать, хворый достался. Больше года уж вместе живут, а на внуков никаких намёков не имеется… Таки вот пироги с котятами получаются…
Дед надолго замолчал. Даже насупился вроде оттого, что принудили его к такому разговору. Потом нехотя, словно через силу, снова заговорил, но уже значительно тише, отчего я мог разобрать лишь отдельные фразы, долетающие до моих ушей.
– Был у нас тут один… Бродягой его прозвали… Откуда-то то ли с Урала, то ли – из Сибири. Точно не знаю. Парень довольно скрытный. О себе особо не распространялся. Вольный стрелок, одним словом, до нас докочевавший… Охотник, правда, справный – ничего не скажешь. Да и делать почти всё умел, хоть и молодой ещё. Немногим, однако, старше вас был. Но и зимовье срубить, и плашки, кулёмки – изготовить и костёр, на трескучем морозе, да ещё при низовом ветре, мог развести. Нодью для ночлега, если в тайге ночь застанет, тоже сладить умел… Вы, кстати, в зимовьюхе, его руками сделанной, и будете жить… Словом, парень ладный, весёлый. Голова на месте, руки, слава богу – тоже не из попы растут. Один год он даже напарника себе на промысел брал, местного паренька, дожидающегося призыва в армию… Сезона три, однако, он тут прожил. У нас во дворе в старой зимовьюхе, когда в посёлке был, квартировал. Печь починил, стены глиной обмазал, побелил. Картинки разные, из старых журналов, развесил… Одна мне особо запомнилась. Волнистая такая, плавная местность… Кое-где на взгорках белые, безлистные уже, прозрачные почти, берёзки кучкуются. Стожки то там, то сям желтеют. Речушка небольшенькая, с тёмной сонной водою, вьётся. А над ней туман клоками белыми висит, холодный, осенний… И такой покой от всего этого несказанный… Так вот, – словно вспомнив об основной теме разговора, продолжил Нормайкин, – зимой, значит, квартирант наш, Олегом его величали – соболевал в тайге. Летом, если не уезжал, на лососёвую путину подряжался, с какой-нибудь бригадой. Да всё в тетрадочку свою какие-то записи делал… И исчез он отсюда как-то разом, вдруг, вопреки своим же планам. Спешил куды-то шибко, хотя к промыслу вроде намеревался вернуться… Не вернулся… Настя наша любила к нему захаживать. Чайку там попить, поговорить. Рассказчик он был – отменный! Таких ещё поискать. Мы с бабкой, грешным делом, боялись – не спортил бы девку. Заговорит, увлечёт, обрюхатит, а сам потом – будь здоров. Ищи ветра в поле. А с другой стороны, думаем, а вдруг дело молодое сладится. Приглянутся друг дружке – да оженятся… Но, видно, Настю нашу он ровней себе не считал. Поговорить всё больше к учителке бегал. Бают, что и ребятёнок у неё от него народился. Хотя, может, и брешут. Иной соврёт – не дорого возьмёт. Мог и от ракетчиков такой сюрприз появиться. Они тут, бывает, заезжают… Их гарнизон недалеко, за сопкой стоит, километрах в десяти от посёлка… Наши-то мужичонки, мало того, что все на учёте или по бабам уже разобраны, так ещё и средний возраст – сто один год…
Дед снова замолчал. А через какое-то время, показав рукой вперёд, проговорил:
– Во-оо-он, за тем прижимом, река резко вправо возьмет. В аккурат за поворотом, на взгорочке, в кедраче ваше зимовьё и будет. Да щас сами увидите…
* * *
– Забирайся-ка, паря, повыше! Я тебя как следват попарю, – плеснув на раскалённые камни из деревянного ковша немного воды, в которой до этого запаривались берёзовые веники, предложил мне, улыбаясь, дед Нормайкин. И уже через мгновение два распаренных, духмяных, ласковых и в то же время хлёстких, источающих приятный аромат берёзовых листьев веника резво заплясали, заходили, закружились по моей спине, пояснице, ногам… И снова: сверху – вниз и снизу – вверх.
Блаженная истома, внезапный озноб и снова жар, достающий, кажется, до всех позвонков, от обволакивающего пара, после очередного недовольного шипения раскалённых камней, мгновенно превращающих выплеснутую на них воду в летучий, горячий пар, быстро устремляющийся вверх, под самый потолок. И вот уже завершающие, нехлёсткие, ласковые, плавно опускающиеся на спину удары-поглаживания разлапистых веников… После чего я пулей вылетаю в прохладный полумрак предбанника и, тоже деревянным, но большим ковшом, как на раскалённый в кузнечном горне металл, лью на себя несколько ковшей обжигающей звенящим холодом воды, зачерпнутой из широкой, невысокой, почерневшей от влаги кадки, стоящей у двери, в углу.
От озноба парилки – до обжигающих струй чистейшей воды, когда всё тело вмиг становится упругим. И снова – расслабляющий жар и такой желанный после него холод! Замедленно текут чудесные минуты…
– Ух, хорошо! – только и могу я выдохнуть под прозрачными струями и снова забираюсь на полок, чуть не касаясь головой чисто скобленных осиновых досок низкого тут потолка.
Стены парной, этой добротной бревенчатой баньки, маленькое оконце которой выходит на заснеженный, не тронутый никем, просторный задний двор-огород, тоже обиты светлой осиной…
Стекло оконца мгновенно запотевает, когда от каменки в небольшом пространстве парной разливается пар… И в этой его затуманенности есть что-то таинственное и волнующее, как вот эта строка из Пушкина: «На затуманенном стекле – заветный вензель О да Е…»
После бани, в просторных, длинных – почти до колен – белых полотняных рубахах, выданных нам с дедом бабой Катей перед баней; в валенках на босу ногу, по расчищенной – с высокими бортами снега – тропке, один за другим семеним, поспешаем в дом, покряхтывая и вдыхая чистый морозный воздух.
Омертвленная, сожженная морозом кожа лица в бане отслоилась и снялась, как маска. И теперь у меня не болезненно тёмное, а по-детски розоватое, словно первозданно чистое лицо… Хорошо если б оно таким и осталось. А ещё лучше, если б также чиста могла стать моя совесть… «Полюбите нас чёрненькими, а беленькими-то вы нас всегда полюбите», говаривал один из персонажей «Мёртвых душ» Гоголя. Но, по-моему, это неправильно, потому что даёт определённую поблажку – поступать не как следует, а как можется, в угоду обстоятельствам…
Запах кислых, преющих на загнетке печи, щей, – с добрым куском жирной баранины, от моих философских, пробежечных: от бани до дома, мыслей, – вернул меня к обыденности, с её простыми радостями.
Баба Катя перед тем, как отправиться в баню, которую после нас прибирает Настя, даёт последние наставления.
– Можете пока полежать, отдохнуть. Мы – скоренько. А если сильно невтерпёж, – она переводит испытующий взгляд на деда, – обедайте без нас. А уж чай – все вместе потом будем пить.
Как только за её спиной захлопывается входная дверь – командиром становится дед.
– Давай, Олежа, наливай нам щец. Девок ждать не будем. Они там разведут канитель часа на полтора, а мы с тобой тут с голоду замрём, – говорит он кряхтя, стоя на коленях, пытаясь выудить бутылку, спрятанную им в валенке между задней стенкой шкафа и стеной.
