я относился недоверчиво. Большая «История новой философии» Куно Фишера{196} заменяла мне трудные тексты Канта и его преемников. Я много читал по древним и новым литературам. Читал одновременно Новый Завет в греческом оригинале и «Жизнь Иисуса» Ренана. Обширная «Жизнь Гете» Льюиса рассеяла мое юношеское предубеждение против великого поэта, навеянное политическою критикою Берне. Гейне и Гюго, Байрон и Шелли были в то время моими любимейшими поэтами.
Я искал уединения, но тут почувствовал его оборотную сторону: одиночество. В провинциальной глуши не с кем было делиться мыслями, порожденными во мне непрерывным чтением, а урожай таких мыслей был обилен. «Сколько раз, — записывал я тогда, — восторженное Эврика мыслителя раздается среди пустых четырех стен! Если разделенная радость есть удвоенная радость, то разделенная мысль — умноженная мысль. Но немногим такое счастье выпадает на долю».
В декабре 1884 г. я временно прервал свои занятия в домашнем университете, чтобы написать давно задуманную третью часть моей публицистической трилогии: статью о реформе воспитания. Статья была проникнута тем же духом радикализма, как и статьи о религиозных реформах, но тон ее не был так резок. Отрицательные стороны старого хедерного воспитания были обобщены в одном выводе: «Если бы в отдаленном будущем явился археолог, который не имел бы пред собой других документов о состоянии русских евреев в XIX веке, кроме сведений о хедерах, то он должен был бы сделать такое изумительное для своих современников открытие: в XIX столетии в государстве российском жило трехмиллионное племя, у которого все дети мужского пола готовились в богословы». До сих пор не могу забыть того глубокого волнения, с каким писалось лирическое заключение о хедерах: «Тысячами детских тюрем усеяно все пространство черты оседлости. Там совершается преступление великое: избиение младенцев, убиение духа и плоти. Изнуренные, бледные существа выходят оттуда. Они не знали детства, эти несчастные маленькие люди. Им незнакома ширь полей, свежесть лугов, глубь синих небес. Между четырьмя стенами, в душной атмосфере, в непосильном умственном напряжении, под палкою невежды протекли их лучшие детские годы. Там чудовищная вавилонская мудрость насильственно вбивалась в детские умишки. Ничего не сообщали им о действительном мире, о природе, о жизни, а все о мире загробном, о смерти, о заповедях, об аде и рае». Та сердечная боль, с которою писались эти строки, где воспроизведены односторонне лишь темные впечатления моей хедерной жизни, пусть принята будет во внимание при суждении о предложенном мною суровом проекте школьной реформы: закрытие хедеров и замена их общеобразовательными еврейскими школами, автоматическое упразднение меламедов в том же порядке, как были упразднены старые извозчики в местах, где проходит железная дорога. На этот раз редактор «Восхода» Ландау испугался моего радикализма. Он держал у себя рукопись несколько месяцев, а когда наконец пустил ее в книжках журнала (май — июль 1885), то оказалось, что опущено мое вступление, где установлена связь этой статьи с предыдущими частями трилогии, особенно с еретической статьей о религиозных реформах, затем имя опального автора заменено обратными инициалами (Д. С.), а в одном месте красовалось примечание редакции о неосуществимости моего радикального плана школьной реформы. Было ясно, что это сделано под давлением того круга нотаблей, который в свое время сделал предостережение издателю «Восхода» по поводу моих статей, а также для успокоения протестовавших подписчиков журнала. Статья о реформе воспитания была, впрочем, последнею в моей публицистике эпохи антитезиса: вскоре наступил перелом в моем миросозерцании.
Отдав дань литературной работе, я вернулся к моему энциклопедическому плану самообразования. Я горячо принялся за продолжение начатых курсов наук. Но в феврале у меня внезапно заболели глаза, очевидно утомленные непрерывным чтением. Наступил невольный отдых. Жена читала мне книги и новые журналы. Однажды, после вечера, проведенного в чтении новой книги «Вестника Европы», мы ушли спать. Посреди ночи сон был прерван вознею и шумом: у жены близились роды, появились женщины, поднялась суматоха. На другое утро меня позвали в комнату роженицы и поздравили с рождением дочери (24 февраля ст. ст.). Нерадостны были следующие дни. Я сидел в своем полутемном кабинете, где по совету провинциального лекаря были закрыты ставни для защиты глаз от лучей солнца, чтеца у меня не было, и я по целым дням думал, думал... Думал о том, что вот я уже глава семьи и должен заботиться о ее устройстве, между тем как наше материальное положение очень шатко. Снова запрягаться в постоянное сотрудничество в «Восходе» мне не хотелось, Я никогда не мирился с писанием для заработка и готов был скорее, по примеру Спинозы, заниматься ручным трудом для добывания средств к жизни, лишь бы быть свободным в выборе умственных занятий. Но ведь Спиноза не имел жены и детей, и как тогда мне казалось, хорошо сделал: человеку духовного обета, может быть, было бы лучше не обзавестись семьей.
Настала весна. Тишина моего ученого гнезда была нарушена. Обе половины дома, моя и семейная, были соединены. Кругом шум и та особенная сутолока, которую вносит в дом новорожденный. Я замкнулся в своем кабинете и работал. В мае я писал первые главы обширного исследования «Религиозные поверил еврейского народа», где задался целью применить эволюционную теорию Спенсера, Тэйлора и Леббока{197} к еврейскому фольклору. Я старался проследить развитие народных поверий во всей еврейской литературе, начиная с Талмуда и кончая мистикой последних веков. В первой серии статей, напечатанной под псевдонимом Мстиславский (в «Восходе» конца 1885-го и начала 1886 г.), я успел изложить только один цикл поверий: о смерти и загробной жизни. На этот раз я удержался в рамках спокойного научного исследования и лишь изредка впадал в тон обличителя «суеверий». Это одна из первых моих статей раннего периода, которую я ныне разрешил бы перепечатать с необходимыми поправками в собрании своих сочинений.
Мой энциклопедический план занятий окончательно расстроился. До лета 1885 г. он был выполнен едва на одну треть, Переутомленный, я отдыхал в кругу семьи и приехавших гостей. Вернулся из Палестины после трехлетнего отсутствия мой брат Вольф, один из пионеров колонизации, не выдержавший тяжести земледельческого труда в пустынной стране. В течение этих трех лет он мне писал пространные письма о первых шагах палестинских пионеров[22], а теперь он стоял предо мною, разочарованный в быстром успехе палестинской колонизации, но ставший там убежденным националистом. В жаркие летние дни у нас шли жаркие споры о национализме и космополитизме, но помнится мне, что в моих возражениях чувствовался уже какой-то надлом, предвестник кризиса. К нашим спорам внимательно прислушивался гостивший у нас гимназист из Варшавы, племянник моей
