— Где размещаются солдаты? — спросила Маруся.
— В Доме культуры. А офицерье в сберкассе и других зданиях.
Нина подтвердила также сведения, добытые Коньковой вчера, во время первого посещения Угодского Завода, о том, что работа в канцеляриях штаба прекращается не раньше двенадцати ночи, а жителям с наступлением темноты выходить из домов запрещено. Формально отбой дается в одиннадцать часов, но еще не меньше часа офицеры сидят в штабе, а по поселку всю ночь ходят патрули. Эти патрули проверяют дежурные офицеры, а чаще всего комендант Ризер.
— Этот лютует, как бешеная собака, — со злостью сказала Токарева. — Чуть что — хлещет жителей плеткой. Везде ходит, вынюхивает, выспрашивает. Его все боятся, даже сами немцы. Позавчера, говорят, застрелил двух пленных и обещал поставить столбы для виселицы.
— А где он живет, этот Ризер?
— Не знаю. Кажется, в райисполкоме или в школе, там же, где и генерал.
— Запомним, — Голос Коньковой зазвенел такой ненавистью, что Нина невольно пристально взглянула на нее.
Сведения, сообщенные связной, несомненно, представляли большую ценность. Теперь можно было уходить назад, к своим, которым эти сведения так нужны. Важно было еще раз спокойно и благополучно пройти через все село и добраться до леса. А там — поминай как звали.
Да, пора уходить! Как и тогда, в первую встречу с Елизаветой Морозовой, Маруся крепко обнялась и расцеловалась на прощание с Ниной Токаревой.
Женщины, еще совсем недавно чужие, незнакомые, сейчас стали близки и дороги друг другу.
— Постой, — шепнула Токарева, невольно переходя на «ты». — Так тебе идти опасно. Я придумала. Сделаем тебя вроде богомолки.
Не дожидаясь вопросов удивленной Коньковой, она сбегала в сени и принесла горшок со «святой водицей для хворого дедуси». Правда, святость этой воды была весьма сомнительного происхождения. В реке Угодке воды хватало. Но Нина настаивала на этом «святом варианте».
— Коли тебя кто остановит или задержит, скажи, что несешь святую водицу для больного деда, за ней и приходила. А для пущей достоверности возьми вот это.
Она осторожно сняла со стены, у которой лежала Степанида, маленький образок пресвятой богородицы и положила его поверх прикрытого тряпицей горшка с водой.
— Так и ступай! Не торопись, чтобы упаси бог, ни единой капли на землю не пролить, — без тени улыбки предупредила Нина.
Между тем, пока Конькова находилась в Угодском Заводе, партизаны, сопровождавшие ее до села, лежали за деревьями в полукилометре от опушки леса, поеживаясь от сырости и холода, проникавших под одежду, и нетерпеливо считали минуту за минутой. Через некоторое время Яков Исаев, лежавший впереди, рядом с Гурьяновым, заметил невдалеке от леса тоненькую мальчишечью фигурку. Она показалась ему знакомой. Мальчик, помахивая прутиком, то скакал на одной ноге, то бегал вдоль опушки, будто догонял кого-то. Потом останавливался, оглядывался и снова начинал свою странную одинокую игру.
Это был Витя Душков, о котором Исаев успел забыть, а теперь вспомнил, что Витя хотел стать разведчиком и обещал, если у него будут какие-нибудь сведения, гулять возле леса и ждать партизанского свиста. Значит, парнишка неспроста сейчас скачет здесь на одной ноге.
Исаев подполз поближе к опушке и негромко свистнул, но Витя, видимо, не услыхал. Тогда Исаев свистнул погромче. Витя остановился, оглянулся по сторонам и затем, хлопая себя по ногам прутом, поскакал, будто верхом на лошади, к лесу.
— Витя! Сюда! — окликнул его Исаев.
— Дядя Яша, вот хорошо, — зашептал Витя, ложась рядом. — И дядя Миша тут? А я вас уже, ой, сколько жду!
— Зачем?
— Как — зачем? Я теперь все знаю.
— Ну уж и все?
— А вот…
И Витя рассказал примерно то же, что узнала Конькова от Токаревой. Но на окраине поселка он еще видел закрытые машины с антеннами — наверное, радиостанции. Одну кто-то недавно сжег, а одна осталась. Ее только перевезли метров на пятьсот левее. Пушек в селе сейчас нет: возле бочек с горючим днем ходит один часовой, а на ночь выставляют двух. На территории рынка и свиносовхоза, «ой, как много всяких машин, грузовых и легковых». Немецкий начальник часто уезжает, но вот уже три дня он сидит в школе, то есть «в ихнем штабе». Пулеметы стоят не только на чердаках, но и возле моста через Угодку. К лесу немцы не подходят, но, когда в село приходят танки или броневики, они поворачивают пулеметы в сторону леса. А самая главная сволочь среди гитлеровцев — их комендант Рузе или Ризер.
— Большое спасибо тебе, Витюшка, — поблагодарил мальчика Исаев, — Доложу о тебе командиру.
— А теперь он мне даст наган?
— Ну, этого я не знаю. Может, и даст. На кой он тебе?
— А может, я какого фашиста пристукаю?
— А тебя схватят и повесят.
— Не схватят. Я не боюсь. Вы вот не боитесь?
— Мы-то? — Исаев никогда не задумывался над таким вопросом. Но мальчик ждал ответа, и Гурьянов, опередив Исаева, твердо произнес:
— Нет. Это пусть немцы нас боятся. Мы еще им дадим жару… Ну, скачи отсюда. Только осторожно.
— А когда опять приходить?
— Дня через три.
— До свиданья, дядя…
Витя снова взмахнул прутом и, будто играя, поскакал вприпрыжку в поселок.
…Распрощавшись с Токаревой, Конькова пошла по улице, бережно неся в руках горшок, наполненный «святой водой».
Все ярче и ярче светило солнце. От ночного ненастья и следа не осталось. Разведчице в ее теплой одежде было жарко, но она шла, не торопясь, не обращая внимания ни на часовых ни на прохожих, и делала вид, что озабочена только одним — донести до дома «святую водицу».
Больше всего волновалась Маруся, когда, свернув с улицы, направилась задами к опушке леса. Ведь если в этот момент на нее обратит внимание какой-нибудь гитлеровец — чего, мол, баба в лес идет? — тогда ее могут задержать. Но, к счастью, этого не случилось. Никто не повстречался.
Вот, наконец, такая желанная опушка леса. Несколько десятков шагов в его глубину — и Маруся снова среди товарищей-партизан. Они заждались ее. И трудно было определить, кто в эти часы волновался больше: разведчица, побывавшая в самом логове врага, или ее друзья-партизаны.
— Откуда у тебя горшок? — спросил Гурьянов. — И что в нем. Уж не молоко ль?
— Нет. Это мне Токарева на всякий случай дала.
Маруся вылила на землю «святую воду» и отбросила в сторону горшок.
— Вот я теперь и верующая, — пошутила она.
Вторая разведка в Угодский Завод также закончилась успешно.
«БЛАЖЕННЕНЬКИЙ»
Если бы Маруся Конькова и партизаны, провожавшие ее во вторую разведку до Угодского Завода, немного подались в сторону и свернули с лесной тропы, по которой они шли в первый раз, им наверняка попался бы навстречу странный оборванный человек, идущий в глубину леса.
Первое, что бросалось в глаза в одиноком путнике, его удивительно старинная, патриархальная внешность. Казалось, что он только что сошел со страниц тургеневских «Записок охотника». Одет он был в ветхий, залатанный пиджачок, из-под которого виднелась длиннополая рубаха явно с чужого плеча, к тому же перевязанная веревкой; обут в старенькие, поизносившиеся лапти и грязные, пропотевшие онучи.
Лохматый, с давно не стриженной копной волос, с маленькой реденькой рыжей бородкой, он брел, опираясь на сучковатую палку, безразличный ко всему, что окружало его.
И лес, медленно одевавшийся в зимний наряд, и порывы холодного пронизывающего ветра, и чуткая настороженность, свойственная прифронтовым местам, и глухие отзвуки далекой артиллерийской канонады — все это, как видно, не трогало и не волновало одинокого путника.
Он шел неторопливо, не глядя по сторонам, тихий и задумчивый.
При более внимательном взгляде на неизвестного вызывали удивление и его полузакрытые, как у слепца, глаза, не то темно-карие, не то просто черные с едва заметными желтоватыми точечками на зрачках; тонкие губы, почти бескровные, сухие и потрескавшиеся, которые он поминутно облизывал; и, наконец, большие уши, такие большие, что, казалось, они вот-вот зашевелятся.
Но самым удивительным было все-таки выражение его лица — отсутствующее, далекое…
Можно было подумать, что этот человек находится сейчас не в лесу возле Угодского Завода, а где-то далеко-далеко. Идет он не по земле, на которой полыхает и гремит кровопролитная война, путь его пролегает не через заснеженные прифронтовые рощи, где каждую минуту, каждую секунду человека может догнать пуля из-за куста, из-за дерева, а бродит в своем неизвестном диковинном мире, где бродят такие же, как и он странные, неустроенные, молчаливо-сосредоточенные люди.
Человек шел в глубину леса. Изредка останавливался и бросал рассеянный взгляд на верхушки деревьев, с которых от налетавших порывов ветра падали хлопья снега, или заглядывался на бойкую пичужку, хлопотливо скачущую по оголенным веткам. Иногда он простаивал подолгу. Стоял, почти не шевелясь, смотрел вдаль, и на его лице в эти минуты появлялась улыбка. Губы беззвучно шевелились. Человек то ли разговаривал сам с собой, то ли шептал молитву.
