Затем она рассказала о своей семье, которая жила бы вполне счастливо, если бы не пристрастие отца к вину, о смерти своих родителей и маленького Жанно и так далее. Миссис Багот очень тронула и заинтересовала бесхитростная повесть Трильби, раскрывавшая многие необъяснимые черты характера этой удивительной женщины, которая, как выяснилось, приходилась (хотя и «с изнанки») родственницей не более не менее как самой герцогине Тауэрской!
С какой радостью эта милостивая и приветливая герцогиня прижала бы бедную Трильби к своей груди, если бы только об этом знала! Когда-то она проделала длинный путь от Парижа до Вены всего лишь для того, чтобы услышать ее пение. К несчастью, чета Свенгали тогда только что отбыла в Санкт-Петербург, и герцогиня совершила свое путешествие понапрасну!
Миссис Багот приносила много интересных книг и читала Трильби вслух: преподобного Комингса о приближающемся конце света и другие произведения столь же успокоительного характера для тех, кто вскоре покинет земную юдоль; не были забыты и «Странствующий Пилигрим», и разные нравоучительные истории, и многое еще.
Трильби из благодарности к миссис Багот слушала ее чтение с терпеливым вниманием. Время от времени слабая насмешливая улыбка озаряла ее лицо, и губы складывались сами собой, чтобы произнести: «О да, да!»
Затем миссис Багот, как бы в награду за столь примерную покорность, читала ей «Дэвида Копперфилда», а уж это было поистине дивным удовольствием!
Но самое большое удовольствие доставляло Трильби разглядывание набросков Джона Лича, его бытовые картинки из жизни Англии, так верно схваченные. Никогда раньше она не видала его рисунков, если не считать иногда попадавшихся ей в руки номеров журнала «Панч», случайно занесенных в парижскую студию. Трильби внимательно рассматривала их; они знакомили ее с разными сторонами английской жизни (которую она так любила) гораздо ярче, чем любая книга. Она без устали смеялась, и так приятно было слышать ее смех, будто она пела вокализ из «Impromptu» Шопена.
Как-то она сказала, и губы ее при этом задрожали:
— Я никак не могу понять, почему вы так чудесно ко мне относитесь. Надеюсь, вы не забыли, кто я и какова моя история. Надеюсь, вы не забыли, что я вовсе не высоконравственная, добропорядочная девушка!
— О мое дорогое дитя, не спрашивайте меня… Я знаю одно: вы — это вы!., а я — это я! и этого для меня совершенно достаточно… Вы моя бедная, ласковая, терпеливая страдалица-дочь, кем бы вы ни были вообще… Я знаю, я уверена, что вы грешили меньше, чем другие грешили против вас! Видите ли… я так недооценивала вас, была к вам так несправедлива, что отдала бы буквально все, чтобы исправить это… да, кроме того, если бы вы даже совершили убийство, я все равно не перестала бы любить вас, я знаю! Вы такая необыкновенная! Такая неотразимая! Встречали ли вы когда-нибудь в своей жизни человека, который бы вас не любил?
Глаза Трильби увлажнились и слегка заблестели от этого комплимента. После нескольких минут раздумья она сказала очень просто, с милой непосредственностью:
— Насколько я могу сейчас припомнить, кажется не встречала; впрочем, так много людей выпало из моей памяти!
Однажды миссис Багот сказала Трильби, что преподобный Томас Багот очень хотел бы прийти побеседовать с ней.
— Это не тот ли джентльмен, который приходил с вами тогда, в Париже?
— Да.
— Так ведь он, кажется, священник, не правда ли? Что ему делать у меня и о чем ему со мной говорить?
— Ах, дитя мое… — сказала миссис Багот со слезами на глазах.
Трильби на мгновение задумалась, а затем промолвила:
— Наверное, я скоро умру, правда? О, конечно, конечно! Сомнений быть не может!
— Трильби, дорогая моя, жизнь каждого из нас в руках всемогущего, всеблагого бога! — И слезы покатились по щекам миссис Багот.
После длительной паузы, в течение которой Трильби глядела в окно, она произнесла в пространство, по-французски, как бы беседуя сама с собой:
— В конце концов это не так уже страшно, окачуриться! Сколько их я перевидала, ноги протянут, и конец…
— О чем вы разговариваете сами с собой, да еще по-французски, Трильби? Ваш французский так трудно понять!
— О, простите! Я подумала, что смерть вовсе не так страшна в конце концов! Мне пришлось на своем веку повидать так много умирающих! Я ухаживала за ними, знаете, — за папой, мамой, маленьким Жанно, за свекровью Анжель Буасс и за бедным каменщиком Колином Мегрэ, он жил в тупике Сен-Жермен. Его переехал омнибус на улице Вожирар, пришлось ноги выше колен отрезать. Никто из них как будто не возражал против смерти. Они совсем ее не боялись! Я тоже нет!
Бедняки не очень-то задумываются о смерти. И богатым не следовало бы. Всех людей нужно было бы с детства научить не бояться смерти и презирать ее, как китайцы, которые улыбаются, когда им рубят головы, и насмехаются над палачом! Мы все однодневки, всем нам один конец — так чего же пугаться?
— Умереть — это еще не все, мое бедное дитя! Готовы ли вы встретиться лицом к лицу с вашим создателем? Задумывались ли вы когда-нибудь о боге и о праведном его гневе, если умрете не покаявшись?
— О, но этого не случится! Я каялась всю свою жизнь! Ни на кого не обрушится ничей гнев, даже на самого худшего из нас! Будет всеобщее прощение! Так говорил мне папа, а он тоже был священник, как мистер Томас Багот. Я часто думаю о боге. И очень его люблю. Человеку нужно чему-то поклоняться и любить, даже если это только идея! Даже если это слишком хорошо, чтобы быть правдой!
Вместе с тем некоторые начисто не верят в существование бога. Например, папаша Мартин, но он, конечно, в счет не идет, он ведь был всего только тряпичником!
Однажды скульптор Дюрьен, очень умный и по-настоящему хороший человек, сказал мне:
«Видишь ли, Трильби, боюсь, что наш милостивый бог вообще не существует. Мне это очень горько, ведь я обожаю его! Когда я что-либо создавал, мне всегда думалось, что я был бы счастлив, если бы моя работа ему понравилась!»
Я и сама часто думала, как хорошо уметь рисовать или лепить, сочинять музыку или писать прекрасные стихи именно для того, чтобы это понравилось кому-то очень доброму и хорошему!
Однажды было очень жарко, и мы сидели и пили кофе в полдень — нас было много — во дворе около лавки мамаши Мартин. С нами был старый инвалид по имени Бастид Лендорми, один из солдат Старой Гвардии, он потерял на войне руку, ногу и глаз. Мы все очень его любили. И вот из «Мои де Пиетэ» [33], как раз через улицу, вышла натурщица Замарашка Мими. Папаша Мартин окликнул ее и пригласил к нашему столу, угостил ее чашкой кофе и попросил что-нибудь спеть.
Она спела песню Беранже о великом Наполеоне, там есть такие слова: Бабушка, о нем нам расскажите, Просим, расскажите нам о нем!..
Мне кажется, она пела очень хорошо, потому что Бастид Лендорми заплакал, а когда папаша Мартин стал над ним подшучивать, он сказал:
«Видите ли, такое пение все равно что молитва! Право, это одно и то же».
И тогда я подумала, как было бы чудесно, если бы я могла петь, как Замарашка Мими. Я всегда об этом думала — петь это значит молиться!
— Что, Трильби?! Если бы вы могли петь как?.. О, не обращайте внимания, я совсем забыла! Скажите мне, Трильби, вы когда-нибудь молитесь богу, как другие?
— Молюсь ли я? Нет, не часто, во всяком случае не словами и не на коленях, вы понимаете!
Но разве мысль, обращенная к богу, не молитва? Как вы думаете? Разве не к нему вы обращаетесь, когда печалитесь и стыдитесь за содеянное зло, или же радуетесь, поборов в себе искушение, или когда благодарите за ясный день, за радость бытия, за то, что не причинили никому ничего дурного? А терпеливо нести бремя жизни, потеряв все, ради чего выжили, — разве это не значит молиться? Бывают молитвы без слов, я полагаю, так же, как и песни. Свенгали часто говорил, что песни без слов — самые прекрасные из всех песен!
По-моему, нехорошо вечно о чем-нибудь молить. Кстати, это и не помогает; ведь все равно того, чего хочешь, не получишь от этого быстрее! Я могу привести массу примеров!
Мамаша Мартин почти всегда молилась. А папаша Мартин всегда смеялся над ней. Однако он добивался того, чего ему хотелось, гораздо чаще, чем она.
Я тоже однажды молилась, так горячо! От всей души! Я просила не отнимать у меня Жанно!
— Но какое же это покаяние, если вы не молите смиренно на коленях о прощении ваших грехов?
— А я и сама толком не знаю! Послушайте, миссис Багот, я расскажу вам о своем самом низком и скверном поступке за всю жизнь.
(Миссис Багот почувствовала легкое смущение.)
— Я пообещала Жанно взять его с собой на вербное воскресенье в церковь святого Филиппа, послушать проповедь аббата Бергамота. Но Дюрьен (скульптор, вы знаете) предложил мне поехать с ним в Сен-Жермен на ярмарку или что-то в этом роде; в компании с нами должны были поехать Матьё, студент юридического факультета, и Викторина Летелье, его возлюбленная, — она занималась починкой кружев в мастерской, что на улице святой Мариторны. В воскресенье утром я пошла к Жанно сказать, что не могу взять его с собой в церковь. Он так горько плакал, что я решила отказаться от прогулки и пойти с ним в церковь, как я ему обещала. Но в это время к дому подъехали Дюрьен, Матьё и Викторина и стали звать меня, и я оставила Жанно и уехала вместе с ними. Весь день я чувствовала себя ужасно несчастной, никакое веселье не шло мне на ум.
