– Но это же внешнее; суета, мишура, одежды, мираж. А веру в душе надо лелеять и пестовать. Вере истинной не нужны всякие ухищренья и сияние икон. Вот почитаешь жалобы прежней монастырской братии, так всегда одно стенанье, что вот свещ нет, церкви обветшали, монаси наги и ветхи, замерзают на службе, стоя босы, печи уж кой день не топлены, и мучицы нет, чтобы штей пустоварных сварити. Всегда стенанье и плач, одно и то же. Зачем же сейчас, когда народ откинулся далеко от бога и взирает на него с удивлением, как на причуду и забаву дряхлого народишка, печься нам о забытых храминах?
– Не о вере печемся, но о памяти, – стоял на своем Иван. – Вера сама себя хранит. И вы, небось, тщитесь поверить в господа нашего?
– Нет, нет, нет, только не это, – вскинулся Бурнашов с некоторым испугом и опаскою, будто его поймали вдруг на тайной запретной мысли. – Опять неволя, снова цепи. Нет бога на земле, нет и выше. Земля сыра – царица и мать и нас пасет.
– Тогда зачем явились к нам, коли не уповаете на бога? Из любопытства праздного?
– Почему ж? Всякие есть тропы.
– Писатель ищет счастливых людей, – с улыбкой объяснил цыган.
Буриашов вспыхнул на эту выдумку, неприязненным взглядом пронзил спутника:
– Слушай, князь Панин. Хороший ты, видать, человек, но оставь меня, не жди. Поезжай-ка домой.
Цыган не обиделся и скоро собрался со двора.
Провожая его тесной крутой лестницей, словно бы прорубленной в чреве исполинского камня, по ступеням, тесанным на долгие века, спустились на паперть; каждый стоял сам по себе, молча наблюдали, как отъезжает цыган с монастырского подворья, оставляя за собою голубоватый туманец бензиновой гари. «Зачем вы подначивали меня?» – спросил вдруг Иван тихо и скорбно, как больного. Бурнашов искоса, снизу вверх посмотрел на золотящуюся кудрявую бороду, едва побитую ранней сединой, ухмыльнулся и неопределенно пожал плечами.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Всякое ремесло держит человечью породу, не дает ей затеряться, забыться, развеяться прахом в толще времен вместе с особенностями натуры, коя и высекается-то, чеканится самим этим ремеслом; мало того, он и душу-то, исполненную добродетелью и особой страстью, и язык цехового мастера, обычаи и повадки, норов, да и саму изюмину, рождаемую обыкновенно лишь особой смекалкой и любовью к трудовой жизни, – все это сохраняет, и держит, и крепит, и передает по поколениям, по роду-племени всякое извечное рукоделие; уж портного, к примеру, никак не спутаешь с пирожником, а тем паче с кузнецом – сыном огня…
Неделю провел Бурнашов в кузне, подсобляя мастерам: ему хотелось изнуриться, чтоб кислая шерсть полезла наружу, дурь изошла, истекла потом и посвежела душа, когда он забывался, было совсем хорошо, но вдруг словно бы на мясной крюк подвешивали за подреберье – такой болью пронизывало грудину заполошное отчаяние. Он с тоскою озирал мрачную кузню и полагал, что тут место сатанинским подручным. Пламя горнушки со свистом втягивалось в широкое голенище трубы, а в белом слепящем зраке, в самой сердцевине огня калился прут. Матвей выхватывал клещами нагретое железо, кидал на наковальню, сыпал ручником, и в такт ему ухал кувалдою Бурнашов, чувствуя, как силы убегают вместе с хладеющим металлом. «А ну поддай, и еще, и еще поддай!» – покрикивал Матвей, скалясь; бей его, бей его – выстукивал ручник. Он был молчалив, этот бывший коваль, клещами слова не вытянуть. Порою Бурнашова охватывал азарт, и что-то от деда пана Склярского вдруг вспыхивало в крови; тогда ему нравилось мять, выкручивать железо, рубить его и гнуть, вязать петли и галстуки, варить и полосовать, глубоко вдыхая кисловато-горький, задымленный воздух. Ковали подсвечники и светцы, треноги и крючья, дверные петли, решетки и всякую скобяную мелочь, которой во множестве требовал ремонт. Появлялся Иван, тогда Матвей сменял Бурнашова, а гость садился на черную потеющую к вечеру жесткую пустырную траву напротив широко распахнутой двери, и было тревожно, зачарованно наблюдать из темени, как в чреве кузни, в задымленной ее утробе на фоне колеблющегося пламени горнушки в россыпях искр то проступают, то западают в черноту кроваво-красные, сосредоточенные яростные лица, отчего-то лишенные всякой кротости и благодушия. Вся картина была написана в черно-красном цвете и потрясала, поражала своим трагизмом, она не заманивала, не завлекала, как бывало в детстве, но настораживала и пугала. Вот явились двое и взялись вернуть монастырь из праха, и вроде бы вместе с тем душу свою куют наново, отряхивая с нее окалину, закаляют, окунувши в тягостную работу, а в лицах-то, однако, в этих провалах обочий, в грубо очерченных скульях что-то упрямое, почти злобное, как в пыточной у катов, вроде бы эти двое пытаются из немого, неподатливого железа вырвать вопль и мольбу. Матвей подхватывал ковку клещами, совал в кадку с водою, и раздавался протяжный умирающий вздох, подымалось голубоватое мерклое облачко, похожее на отлетающую душу. Отчего дед пан Склярский (по рассказам матери) так любил чертей и заигрывал с ними, словно бы вел дружбу, пытаясь умилостивить? Наверно, аидовы пылающие теснины и сатанинские пещи полны смятенного ненасытного пламени. Знать, мягкому тихому человечку не место возле горнушки. Но, может, любая работа ожесточает человека, и само вдохновенное сосредоточенное состояние отвергает всякое благодушие, мягкость, расслабленность чувств? Может, не ожесточает, но делает жестким; человек в ту пору как бы одевает кольчужку, чтобы не выпустить полузабытую душу. Вот сейчас появится в распахе двери кузнец Иван, протянет длиннопалую ладонь, покрытую прожженной рукавицей-верхонкой, и поведет на испытание. «Я последний человек на миру», – шептал Бурнашов, слезящимися глазами упираясь в мятущееся пламя, в разрывах которого открывалась черная клубящаяся бездна. Там исход и конец всего, через пламя —в свистящий проран, полный вихрей. Ни сестры Аннушки нет с ее запоздалым страхом смерти, ни слепого бронзового облысевшего дога, ни Чегодаева с его переустройством мира, ни Балояна с его презрением, за которым скрывается глубокая тоска одинокого человека, ни Лизаньки с ее податливой домашней любовью – все, все ушли сквозь пламень в гудящую свинцовую мглу.
«Боже мой! – вдруг воскликнул Бурнашов. – Я же последний человек, и скоро все онемеет!» Он воззрился в небо, загустевшее, налитое осязаемой плотью, похожее на чепрак вороной кобылицы, расшитый серебряными заклепками. Все сдвинулось, наполнилось ветром – и кобылица поскакала, мерно искря подковами, пока не истаял вдали перебор стелющегося галопа. Пламя в кузнице полыхнуло прощально, потом свернулось, заползши в нору под жаркие уголья, лишь рубиновый зрак еще подсматривал, покрываясь смертной смуглотой. Тут за Бурнашовым явились сразу двое, светлея белыми рубахами в роспуск. От них пахло железной горячей окалиной и потом сильно уставшей плоти, возжелавшей отдыха. Бурнашов, очнувшись, в недоумении смотрел снизу вверх на призрачных, тяжело дышащих пришельцев, ожидая команды иль какого-то возгласа; под кирзовыми сапогами похрустывала кирпичная щебенка, над головами, оставляя длинные голубоватые хвосты, сгорали звезды. Бурнашов понял, что вздремнул, тяжело поднялся, как древний старик, скрипя коленками. Какой уставший, нажившийся человек. Что высмотрит он в чужой непонятной жизни, коли свеча в груди едва тлеет? Помилуйте, но какой бог? Где он, если нем и безгласен в самую грустную для человека минуту? Где он, разлитый во вселенной и дозорящий за всем сущим? Лишь взвихренная, полная смятения бездна, стылая бесконечная пустота, полная угасающих, едва смердящих угольев, сеющих на землю смертный пепел. Грешники бегут к богу и фарисеи, кто, нагрешивши, пугаются не того возмездия, что грядет, быть может, по возврату в мать сыру землю, но мук сердешных страшатся, от самоказни душевной хотят спастись, прикрываясь именем бога, на его плечи перекладывая груз своих непосильных страданий. Но если натворил что, если однажды поддался искусу Фармазона иль Любостая, а после прозрел, так и держи ответ пред собою, сам себя изведи от скверны и спаси, изгони дьявола любострастия и похоти медленным, но упорным самоустройством души. А… Трудно? Невозможно? Мытарства и стенанья? Но Христос, ежели был он, сам страдал, так отчего же мы, греша и беспутствуя, прикрываемся его страданиями? «Не согрешишь – не покаешься; не покаешься – не отмолишь». Отмолил – и снова светлая дорога греху, и тогда нет предела фарисейству. Но матерям нашим за что бесконечные страданья, чего такого согрешили, натворили они, чтобы не три часа, но всю жизнь упорно нести свой крест? Ты, всевышний, коли есть, почто не спасешь сердобольную, истовую и преданную трудницу, но проверяешь на крепость и терпенье до самого исхода? Что за любованье, что за страсть такая наслаждаться чужою мукой, доверься нам? Что за радость упиваться чужою кровью на поле брани и стенаньями неповинных агнцев твоих, молящих милости? Ну что молчишь, отзовись!..
