Сестра была гораздо светлее и кожей, и волосами, но ее лицо казалось почти лишенным красок. Черты не могли претендовать на правильность, а вот на выразительность — могли. Впрочем, карие глаза были красивы, а в движениях и фигуре сквозила благородная грация. Если бы она оделась по моде и завила волосы, никто не назвал бы ее дурнушкой. Однако в коричневом шелковом платье с простым воротничком, с расчесанными на прямой пробор волосами, Элизабет была всего лишь заурядной, непривлекательной женщиной, бесцветной и лишенной всякого великолепия красоты. Судя по всему, она отличалась быстрым умом и бойкостью языка; как только улеглось первое волнение чувств, она заговорила с братом нарочито веселым голосом, явно желая скрыть от его подозрительного внимания, что не может без боли взирать на переменившуюся внешность того, кто ушел из дому молодым солдатом, полным надежды. Что превратило его в бездомного каина, за чью голову назначена кровь?
— Я не так низок, как ты думаешь, — внезапно произнес Генри Гастингс. — Со мною обошлись чудовищно несправедливо. Я мог бы рассказать тебе, Элизабет, черную повесть об Адамсе и этой подлой скотине, этом демоне ада, лорде Хартфорде. Они завидовали мне… Впрочем, что толку говорить? Ты, конечно же, на их стороне.
— Гарри, неужто ты думаешь, Хартфорд и Адамс мне дороже тебя? И я так мало знаю родного брата, что поверила, будто ты мог застрелить человека без всякой на то причины?
— Да, но кроме того, я дезертир, а, без сомнения, в Пендлтоне все горячие патриоты и дружно ненавидят предателя, который мало чем лучше дьявола. Вот, например, отец — как ты думаешь, он захочет меня увидеть?
— Нет.
Ответ был короткий и решительный, но Гастингс и не принял бы уклончивости. Истина — горькая пилюля, но он проглотил ее молча.
— Ладно, плевать! — воскликнул он после недолгой паузы. — Я все еще мужчина и все еще лучше большинства моих ненавистников. Не думай, будто последние два года я только скулил и хныкал. Я жил в Париже как принц, средь таких удовольствий, что легкая боль была лишь уместным лекарством от пресыщения. Погоня за мной скоро уляжется. Я побуду у тебя в Массинджере, пока ищейки не потеряют след, затем проберусь в Дуврхем, сяду на корабль и отправлюсь куда-нибудь на острова. Там я разбогатею, а когда выстрою дом и куплю поместье с множеством рабов, пройду депутатом в парламент. Тогда я вернусь. Через семь лет мне ничего не смогут сделать. Я стану выступать в парламенте, льстить публике; я разожгу такой пожар, что всем не поздоровится. Я разоблачу деспотизм и распутство половины наших пэров. Если Нортенгерленд к тому времени умрет, я обожествлю его память. Пусть мои кровавые гонители помнят, что
Всему приходит свой черед,И тот, кто миг подстережет,Возьмет свое. Где в мире путь,Которым можно ускользнуть,Коль недруг жаждет счеты свестьИ в сердце клад лелеет — месть?[35]
Вместо того чтобы остудить яростный пыл отступника, попытаться разумными доводами унять его злобную мстительность, мисс Гастингс прониклась словами брата и заговорила быстрым, взволнованным тоном:
— С тобой поступили подло. Довели тебя до отчаяния. Я знаю, я всегда это знала. Я так и сказала в тот день, когда мистер Уорнер приехал и сообщил отцу, что тебя отдали под трибунал за дезертирство. Отец достал завещание и на глазах мистера Уорнера вычеркнул оттуда твое имя. Потом объявил, что отрекается от тебя навеки. Наш помещик заметил: «Вы правильно сделали, сэр», — но я возразила, что его поступок дурной и противоестественный. Отец тогда был не в себе, он всегда горячностью не уступал сыну. В присутствии мистера Уорнера он ударил меня так, что я не устояла на ногах. Однако я встала и повторила все то же самое. Мистер Уорнер назвал меня неблагодарной дочерью, которая своим упрямством усугубляет горе отца. Мне были безразличны его упреки. Через несколько недель я покинула Пендлтон и с тех пор зарабатываю на хлеб собственным трудом.
— Я слышал, — отвечал Гастингс. — Поэтому ты и в Массинджере, да?
— Да. Дом принадлежит Мурам. Старый мистер Мур недавно скончался. Здесь собирается поселиться его сын, стряпчий. Я присматриваю за домом, пока Мур и его дочь в Витрополе. Мисс Мур притворяется, будто очень меня любит, и говорит, что не может без меня жить. Неудивительно — я льщу ее тщеславию и не соперничаю с ней в красоте. Еще я даю ей уроки итальянского и французского.
— Такты позволишь мне пересидеть тут день-два в безопасности?
— Постараюсь. В доме всего двое-трое старых слуг. Однако, Генри, ты умираешь от усталости. Тебе надо поесть и сразу лечь. Я прикажу, чтобы приготовили спальню.
Покуда Элизабет Гастингс идет темными коридорами в далекую кухню, мы на время расстанемся с нею и ее братом. Моя свеча почти догорела; пора заканчивать главу.
Дневник сэра Уильяма Перси
Утром долго лежал в постели — не хотел пробуждаться от того приятного сна, какие порою наполняют ночь величайшим блаженством в жизни. Интересно, что бы я отдал за возможность пережить въяве хоть полчаса этой грезы — руку, наверное, или два передних зуба. Нет, впрочем, зубы мне слишком дороги. Я не скоро забуду, что сказал месье Адам о вставных — les trois maisons dans la bouche.[36] Так вот, во сне я был Богом или кем-то настолько же всемогущим, и в моей власти находилось то, на что я променял бы возможность получить завтра следующий чин, — а это дорогого стоит. Иногда мы видим во сне удивительно красивые глаза, не поддающиеся описанию в словах, и целое лицо — просто живую женщину, как она есть. Будь я глупцом, я бы повесился от одной мысли, что мой сон — ложь и бесовское наваждение. Однако я плотно позавтракал и утешился созерцанием миниатюрного портрета маркизы на крышке моей табакерки. Фу! Что фальшивые, накрашенные французские лица в сравнении с нею! Впрочем, у Агаты темные глаза — потому я до нее и снизошел. Очень удобно любить француженку — страсть не влечет за собою никаких неудобств. Думаю, что никогда не женюсь, а буду всю жизнь искать подобие той единственной, которую боготворю, а когда любовный недуг чересчур меня истомит, напомню себе, что мой идол — вполне земной, и столь несовершенен, что третьего дня скромная молодая дама залилась краской, когда, листая иллюстрированный журнал, увидала ее портрет и одновременно заметила, что я прочел имя под гравюрой! Разве это не отрезвляет?
Только что принял у себя Ингема. Мой полицейский инспектор твердо убежден, что Уилсон покинул город. Мои ребята обкурили каждую дыру, где он мог скрываться, таким сильным серным дымом, что ему пришлось сбежать, — уже достижение. Легче преследовать лиса в открытом поле, чем в таком кроличьем городке, как Витрополь — или Париж, к слову сказать. Съездил в Йорк-Плейс, чтобы передать эти сведения Муру. Медоточивый гладкомордый мерзавец сразу понял, что наше дело идет на лад. Он потер руки и сказал, посмеиваясь:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
