— Думминг, будь так любезен, брось главного философа на минутку в море, — попросил Чудакулли. — Туда, где не слишком глубоко. Если пойдет пар, не обращай внимания.
Он взял госпожу Герпес за свободную руку.
— Не хочу вас волновать, дорогая госпожа Герпес, — начал он, — но полагаю, шока все равно не избежать. Во-первых, и прошу вас, только не поймите меня неправильно, было бы неплохо, если бы вы надели что-нибудь посвободнее. — Он сглотнул. — Слегка.
Блуждая по влажным и пустым просторам, казначей также пережил некоторые возрастные изменения, однако для человека, способного провести полдня, представляя себя вазой с цветами, это были сущие пустяки.
А вот что действительно привлекло его внимание, так это огонь. Горел плавняк, вытащенный из моря. Оттого что топливо было перенасыщено солью, пламя имело синюю каемку.
Рядом с костром лежал мешок из шкуры животного.
Мокрая земля рядом с казначеем вдруг расступилась, и из трещины наружу вырвалось дерево. Оно росло так быстро, что капли дождя, падая на распускающиеся прямо на глазах листья, тут же превращались в пар. Но все это казначея не удивило. Его вообще почти ничто не удивляло. Кроме того, до этого момента он ни разу не видел, как растет дерево, поэтому и не мог знать, какая скорость его роста считается нормальной.
Затем земля неподалеку взорвалась еще несколькими деревьями. Одно росло так быстро, что прошло весь путь — от молодого деревца до полусгнившего пня — за несколько секунд.
И тут у казначея возникло ощущение, что он не один. Их, других, он не видел и не слышал, но что-то внутри его упорно твердило: они здесь. С другой стороны, казначей за долгие годы привык к присутствию людей, которых, кроме него, никто не видел и не слышал. Не один час провел он за приятной беседой с той или иной исторической личностью. Кстати, стены тоже были очень интересными собеседниками.
В целом казначей был (в зависимости, с какой стороны смотреть) либо самым подходящим, либо, наоборот, самым неподходящим человеком для личной встречи с божеством.
Из-за скалы показался старик. Он был на полпути к костру, когда его взгляд упал на волшебника.
Как и у Ринсвинда (который нормально относился ко всем, но не все почему-то нормально относились к нему), в душе у казначея не было места расизму. В качестве цвета кожи черный казался просто небесной лазурью по сравнению с некоторыми цветами, которые ему доводилось видеть. Хотя человека такой черноты, каким был этот, казначей видел впервые. Старик пристально смотрел на него. По крайней мере, казначею казалось, что старик смотрит. Глаза незнакомца были так глубоко посажены, что утверждать наверняка казначей не взялся бы.
Как человек воспитанный, казначей не мог не поприветствовать старика:
— Ура! Так это розовый куст?
Старик кивнул — с довольно озадаченным видом. Потом подошел к сухому дереву, отломил ветку и сунул ее в огонь. После чего уселся и стал наблюдать, как она горит, с таким видом, словно предавался самому увлекательному занятию на свете.
Казначей же уселся на камень напротив и стал ждать. Что касалось игры в терпение, эти игроки были достойны друг друга.
Время от времени старик поглядывал на него. Казначей время от времени улыбался. Пару раз он помахал старику рукой.
Наконец горящая ветка была извлечена из огня. Другой рукой старик подхватил мешок и двинулся между скал прочь. Казначей последовал за ним.
На невысоком склоне образовался козырек, защищавший от дождя участок гладкой вертикальной поверхности скалы. В Анк-Морпорке на этом пятачке уже давно не осталось бы пустого места от плакатов, листовок и граффити, и даже если кому-то пришло бы в голову снести скалу, культурный слой рекламы все равно устоял бы.
А здесь лишь нарисовали деревце. Таких простых изображений деревьев казначей не встречал с тех самых пор, как перестал читать книжки из одних только картинок. Но в то же время оно было — каким-то непостижимым образом — и самым точным. Оно было простое, потому что все сложности были сведены к минимуму, как будто кто-то решил нарисовать дерево и начал с обыкновенного в таких случаях зеленого облака на палке, затем усовершенствовал свой рисунок, а потом усовершенствовал еще, после чего пригляделся, уловил те самые изгибы, которые говорили «дерево», и обрисовал их. А потом обрисовывал их и обрисовывал, пока не осталась одна-единственная линия под названием «ДЕРЕВО».
И теперь, глядя на рисунок, вы слышали, как в ветвях поет ветер…
Пошарив по земле, старик поднял плоский камень с краем, вымазанным какой-то белой пастой. Нарисовал на скале еще одну линию, слегка напоминающую расплюснутую галочку, и мазнул по ней грязью.
И буквально сразу из рисунка выпорхнули крылья. Птичка пролетела совсем рядом, и казначей радостно рассмеялся.
Но вдруг он опять ощутил в воздухе нечто странное. Оно напомнило ему… ну да, точно, о старине Калошнике Домме, который, само собой, давно уже отбыл в мир иной, но остался в памяти многих своих современников как изобретатель Каллиграфической машины.
Казначей поступил в Университет в те времена, когда будущие волшебники начинали свой профессиональный путь достаточно рано — вскоре после того, как начинали ходить, но до того, как начать дергать девчонок за косички. И в те времена в школах было достаточно распространено следующее наказание: провинившегося заставляли по многу-многу раз писать какое-то одно предложение, будь то «Я больше не буду» или что-нибудь из учебника. Казначей был одним из тех, кто пытался привязывать к линейке несколько ручек, дабы сэкономить время и усилия. Но Калошник, который уже тогда подавал надежды, раздобыл несколько деревянных брусков, выдрал из матраса пружины и построил с их помощью машину, способную писать четыре, шестнадцать или даже тридцать две строки одновременно. Это изобретение пользовалось такой популярностью, что мальчишки сознательно нарушали правила, лишь бы получить шанс опробовать машину в деле. Удовольствие стоило три пенса за работу как таковую и пенни за помощь в заводке машины. Как это частенько бывает, на наладку и заводку машины тратилось куда больше времени, чем экономилось в результате ее использования, но такова уж цена Прогресса. Машине пришел трагический конец, когда однажды в очень неподходящий момент один учитель открыл дверь и — со всей пружинной силой экспериментальной версии двухсотпятидесятишестистрочника — был вышвырнут в окно четвертого этажа.
Вид руки, выводящей на камне бесконечно упрощенные линии, напомнил казначею именно о Калошнике Домме. Все было почти как тогда, только без пружинного визга. Сейчас на глазах у казначея творилось нечто крохотное, но именно благодаря этому крохотному вскоре должно было случиться нечто гигантское.
Устроившись поудобнее, казначей стал смотреть. Как он позднее вспоминал (в те редкие мгновения, когда мог хоть что-то вспомнить), то были самые счастливые часы его жизни.
Когда Ринсвинд наконец решился поднять голову, шлем стражника, тихонько бренча, вращался на земле.
К его изумлению, сами стражники все еще были неподалеку, хотя все до единого валялись в живописных позах и в бессознательном состоянии — либо настоящем, либо притворном (некоторые стражники не так уж и глупы и в критических ситуациях соображают быстро). Сундук в чем-то был похож на кошек: пнув объект несколько раз, он быстро утрачивал интерес, если враг не пытался дать сдачи.
Земля была усеяна не только стражниками, но и самыми разными туфлями. Сундук, прихрамывая, описал победный круг.
Ринсвинд со вздохом поднялся.
— Сними туфли, — посоветовал он. — Они тебе не идут.
Сундук постоял неподвижно, как будто раздумывая, после чего, резко вскинув ножки, швырнул оставшиеся туфли о ближайшую стену.
— И платье тоже, — продолжал Ринсвинд. — Что бы эти милые дамы подумали, если бы увидели, как ты наряжаешься?
Сундук послушно стряхнул с себя те немногие украшенные блестками лохмотья, что уцелели после битвы.
— Повернись-ка кругом, я хочу посмотреть на твои ручки. Нет, я сказал кругом. Повернись, ПОЖАЛУЙСТА, как следует. И не корчи из себя дурака… Я сказал КРУГОМ. Большое спасибо. Знаешь, эти сережки… они тебе не идут. — Он нагнулся чуть ниже. — А это что, гвоздик? Ты проколол себе крышку?
Сундук попятился. Всем своим видом он недвусмысленно давал понять, что да, туфли, платье и даже сережки — со всем этим он готов расстаться, но в вопросе пирсинга будет стоять до последнего.
— Ну что ж… ладно. А теперь дай мне чистое белье. Из того, что сейчас на мне, вполне можно делать книжные полки.
Сундук открыл крышку.
— Отличненько, сейчас я… И это мое белье? Мое НИЖНЕЕ белье? Скорее в этом меня будут хоронить. И, думаю, похоронят. Сразу, как только я его надену. МОЕ белье, будь любезен. На моем вышито «Ринсвинд», хотя ума не приложу, чего ради я когда-то заказал эту вышивку.
