«Благословляю вас на победу» — снова раздался в сознании женский голос. А миг спустя он выпал в реальность. Оказывается, батальон все так же бежал, матерясь и лязгая неплотно пригнанной амуницией, все так же бил по спине вещмешок, а по заднице саперная лопатка, и изо рта с хрипом вырывалось дыхание. Разница была в том, что он теперь знал, что делать.
Будто споткнувшись, упасть. Ничего, не затопчут. Не так уж быстро они бегут, зато образуется сутолока и все, кто сзади, остановятся. Якобы случайно повернуть мушкет штыком назад… И, когда сержант подбежит, чтобы вбить носок сапога в печенку, выбросить руку в длинном выпаде, вонзая штык прямо в грудь. Был бы он готов к этому, шансов бы не было, но кто в здравом уме и трезвой памяти будет убивать командира на глазах всего батальона? Это же не просто смерть, это много недель в застенках Огненной палаты, раздробленные коленные чашечки, голени и пальцы, вырванные раскаленными щипцами гениталии, отрезанные уши и выколотые глаза, обваренная кипятком и каленым железом кожа… и многое, многое другое, несть предела милосердию сынов Церкви. И все же надо перебороть страх боли и смерти и ударить. Ибо, если хоть один ублюдок получит по заслугам, он уже спасет многих детей Великой Матери.
Получилось! Вояка даже не успел притормозить, сам насадился на штык, весом тела вырвал мушкет из рук упавшего и повалился под ноги бегущим. Кто-то споткнулся, кто-то упал. Пока никто ничего не понял — перекатиться и вырвать пистоли из холодеющих рук. И разрядить тот, что в правой руке, в лицо ближайшему лейтенанту, пинками поднимающему упавшего. А второй — в живот только начавшему разворот рослому солдату, в недавнем прошлом простому вору, но теперь воцерковленному и исполненному веры.
Спасибо вам, люди хорошие, за шпицрутены, гауптвахту, гарнизонную тюрьму с тамошними костоломами, за марш-броски под палящим солнцем и вбитую на учениях солдатскую сноровку. А еще — за жену, что греет чужую постель, за осуждение по ложному обвинению, за пытки в застенке и растянувшуюся на год пытку в третьем батальоне третьего полка, который стал не столько боевым подразделением, сколько худшей каторгой для «амнистированных». Ну, и за тех детей Великой Матери, которым повезло еще меньше.
— Бей ублюдков! — крикнул он на всю колонну.
Первым откликнулся незнакомый здоровяк с пикой, судя по нашивкам, совсем даже не рядовой, а сержант. Тоже, наверное, не по своей воле загремел в «медарский» батальон. Не раздумывая, сержант метнул пику в сослуживца, целящегося в бунтаря из пистоля. Наконечник легко пронзил тело и вышел из спины, багровый от крови. Пистоль выпал из руки и тут же был подобран солдатом…
Бунт разрастался, как степной пожар. Вся ненависть, что копилась годами, все пережитые издевательства и несправедливые приговоры, всех застреленных друзей и сломанные ребра припомнили господам церковникам здесь и сейчас. С яростным хаканьем вонзались под ребра штыки, мелькали, с гнусным хрустом опускаясь на офицерские треуголки, приклады, некоторых поднимали разом на три-четыре пики. Те, кому повезло увернуться от стали, валились в дорожную пыль, и тут уже без устали работали сапоги. Изредка гремели выстрелы — поняв, что пощады не будет, офицеры-церковники дорого продавали свои жизни. Тем страшнее была их смерть…
Все было кончено в несколько жутких минут. Клеомен полагал, они всегда будут под присмотром настоящих церковников, и если взбунтуются… Он и в атаку их послал бы не последними, а первыми, чтобы сзади было кому остановить бунт. И уж точно не послал бы «отпетых» в тыл к противнику одних. Видимо, в горячке боя наемник-ствангарец этого не сообразил, а теперь было поздно.
Колонна превратилась в запрудившую дорогу вооруженную толпу, страшную сознанием своей силы и разбуженной жаждой крови. Местами валялись изуродованные, растерзанные трупы, и трава вокруг них в факельном мерцании казалась черной от крови. Лишь несколько командиров в голове колонны, выставив во все стороны стволы пистолей и шпаги, неотрывно глядели на взбунтовавшихся солдат. Среди них выделялось окровавленное, испачканное пороховой гарью и кровью лицо. Только глаза горели неукротимой яростью — такая бывает только у хозяина восставшего раба. Впрочем, для церковников все они и были рабами. Формально — рабами Единого-и-Единственного. Фактически — их собственными.
— Ну? — прохрипел церковник и непристойно выругался. Таких слов Афандис не слышал даже от вечно пьяного папаши…
Надо было что-то делать, но в первый момент он даже не осознал, что. В любой момент офицеры могли сорваться с места и растаять в темноте. А добравшись до своих, они заставят нынешнего командира вывести войска из боя и…
Он поднял мушкет, достал из подсумка пороховницу. От волнения никак не мог попасть в ствол. Наконец, засыпал порох. Теперь — забить пулю шомполом. Глубже, глубже… До упора. Потом вскинуть тяжеленную железную дуру на сошку и поднести фитиль к запальному отверстию… Ах да, его же надо зажечь, перед боем его зажигают по команде: «Зажечь фитили!» И только после этого…
Нет, один выстрел одного и свалит. Остальные уйдут. Не успеть. Значит…
— Пикинеры, вперед! — стараясь скопировать металлические офицерские нотки в голосе, скомандовал он. Вроде получилось: десятка три солдат с копьями протиснулись сквозь толпу соратников. Факельный свет блестел на отточенных наконечниках.
— Метнуть пики в этих! — крикнул Афандис.
И опять его послушались. Сразу добрый десяток пик взмыл в воздух, брошенные сильными руками. Это были не древние дротики, их никто не предназначал для метания, но у них получилось. От одного из копий капитан еще уклонился — но только для того, чтобы просто надеться на второе. Третье вошло ему в бедро, наконечник целиком ушел в тело. А дождь копий не стихал. Вслед за первыми пикинерами протискивались новые, и они тоже спешили исполнить приказ. Наверное, все дело было в том, что, когда никто не знает, как быть, командиром становится первый решившийся хоть на что-то. Мятежники остановились, только когда тела погибших и земля вокруг них были просто истыканы копьями.
— Разобрать копья, — скомандовал Афандис. Наверное, это было лишнее, они сами вытаскивали оружие из земли и трупов, но стоит закрепить командный навык.
— Что делать-то будем? — по-простецки спросил сержант, первым присоединившийся к бунту. — По домам?
— Чтобы нас потом, как клопов, по одному передавили? — нехорошо оскалился Афандис. — Нужно помочь этим, в деревне, и всместе идти на город. Все слышат? — возвысил он голос. — Идем захватывать пушки, потом ударим в тыл остальным батальонам. Вместе с теми, кто в деревне — справимся. И да поможет нам Великая Мать, раз Единый помогает Клеомену.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
