Маленькая девчушка, босая, с льняными волосами, сунула палец в рот и подумала. Ага, она вспомнила, это тот дядя, что был на войне и скоро помрет; если до четверга помрет, то в воскресенье схоронят, и она тоже пойдет на кладбище, отец ей сплел новые лапти… Дорога? Да это же всякий знает: вон там, где большая ветла на краю канавы, прямо мимо нее, только не первый двор и не второй, а вот как третий будет — это он самый и есть.
Усадьбу Букиса разыскать было нетрудно, девчонка указала верно. Букиене как раз вышла из ворот и, проходя мимо, только головой кивнула: да, там вон и лежит. Она не выказала злобы и ни в чем не упрекала, только выглядела надломленной и озабоченной. Может, и она думала о том, помрет ли муж до четверга и можно ли будет в воскресенье схоронить. И кого на похороны звать, и что для поминок готовить — ведь хлопот-то сколько!
В полумраке риги еле можно было различить, где лежит Букис. Прежде всего Мартынь увидел маленького парнишку, ползавшего по соломе и очень довольного тем, что отец для его удовольствия с каждым вздохом испускает сквозь зубы глухой гуд, словно из подземелья. Хорошо, что Букис лежал на здоровом боку, повернувшись к стене, и можно не смотреть ему в лицо. Инта уже сообщила, что у него антонов огонь по ляжке разошелся до самых кончиков пальцев и уже ползет куда-то вверх. Теперь только ждать: как дойдет до становой жилы, так и конец.
Букис слышал, как вошел кто-то чужой; гуд прекратился, только свистящее дыхание вырывалось из ноздрей, значит, зубы крепко стиснуты. Мартынь еле разжал свои — надо же что-то сказать.
— Ну, как ты?
И удивился, услышав, что Букис проворчал в ответ точно таким же тоном, как и тогда в походе:
— Ничего, только вот помереть никак не могу.
Да, тут и сам вожак бессилен. Потоптался с минуту, тщетно ломая голову, что бы еще такое сказать, но, так и не найдя слов, повернулся и вышел вон. Когда он переносил ногу через порог, Букис снова загудел.
До четверга он не помер и в воскресенье все еще доживал, хотя накануне уже не отвечал даже жене. Но за это время, пока Букис все еще не мог испустить последний вздох, похоронили богаделенского Яна. Кузнец пошел на кладбище, снова упрекая себя, как это уже вошло у него в привычку. На этот раз за то, что не удосужился навестить покойного и в последний раз поговорить с ним, ведь Крашевский многое мог сказать, а теперь он уже ничего не скажет. И возможно, что сказал бы он именно то, над чем Мартынь ломает голову, над чем все время бьется, ведь этот Ян-поляк был умница.
Хоронил Крашевского новый пастор. Долго он думал, пока не пришел к заключению, что как-нибудь сумеет оправдаться перед господом за то, что напутствовал в последний путь католика, потому что ксендза нигде поблизости нельзя было разыскать, а Крашевский, как известно, человек был очень верующий. Людей пришло довольно много из обеих волостей: Яна-поляка знали все, недругов у него не было. Из богадельни приплелись все, кто только мог передвигать ноги; они мало слушали прочувствованную речь священника, а больше поглядывали в сторону Анджихи, которая пришла сюда с узлом пирогов. Мартынь заметил в толпе отца и подосадовал. Как это он смог приползти сюда, просто непонятно, сразу же после завтрака исчез, ничего не сказав. Вообще он последнее время с сыном почти что и не разговаривал, только исподтишка поглядывал так странно, точно упрекал или подозревал в чем-то. Поодаль, прислонившись к клену, стоял бывший владелец Соснового в черном господском плаще, но в мужичьей шапке. Кузнец уже давно не встречал его, но слыхал, что барон несколько ночей провел у какого-то более дальновидного хозяина и говорил про новые войны, о чем никто больше и слышать не хотел. Под самый конец заявился и Холодкевич, какой-то замкнувшийся в себе. Хотя Марии тут не было видно, Холодкевич не замечал никого, в особенности бывшего высокородного соседа. Видимо, не хотел даже виду подать, что его первейший долг вновь приказать парням выпроводить мятежника за пределы волости, как это уже однажды было. Такое справедливое и законное действие неведомо почему казалось ему теперь неудобным и даже вовсе невозможным.
Холодкевич задержался лишь на несколько минут, затем исчез с кладбища, должно быть, ему стало не по себе от женских взглядов, в которых уже не было ни прежнего любопытства, ни доброжелательности. Когда соратники Мартыня принялись засыпать могилу и провожающие запели, Курт сделал крюк и подошел сзади к Мартыню.
— Наш пан Крашевский покинул нас; мне кажется, что и ты долго здесь не задержишься. Как ты думаешь?
Мартынь съежился, точно задетый за самое больное место, но не смог ничего ответить. Барон и не ожидал ответа, продолжая свое:
— Русские скоро будут под Ригой, помяни мое слово. И тогда нам самое время действовать, в особенности тебе. Ведь ты же не станешь ждать, пока кто-нибудь донесет, что ты известный вояка. Тогда уже поздно будет.
И об этом в бессонные ночи много думал кузнец. В ответ он тихо пробормотал:
— Как же узнать, когда самое то время настанет?
— Не горюй, извещу, я поблизости буду. Теперь большие дела начнутся, и наше место там, где они будут вершиться; пусть все остальные остаются, как пни, которые и шевелить бесполезно.
Он вновь говорил выспренне и восторженно, но глаза его все-таки опасливо сновали по сторонам. Видимо, незаметное исчезновение Холодкевича показалось ему подозрительным. Минуту спустя точно так же исчез и он. Присутствовавшие на похоронах стали расходиться, только богаделенские толпились около узла Анджихи. Мартынь поглядел по сторонам, выискивая отца, затем, словно стряхивая что-то, передернул плечами и широкими шагами один ушел с кладбища. Небо висело, плотно затянутое тучами, порывистый ветер сеял прохладный весенний дождь.
ЧАСТЬ IV
У ВОРОТ РИГИ
Первый раздел
1
Весь тысяча семьсот восьмой год шведский король преследовал русских в Польше, коршуном кидаясь то вперед, то вправо, то влево, туда, где укрывались отдельные отряды рассеянного войска Петра Первого. Некоторую поддержку ему оказывали отряды поляков и казаков самовластно посаженного им на престол Станислава Лещинского, бобруйского старосты Сапеги и генерал-майора Красова. Но русские в крупные баталии не вступали, а, переняв от самих преследователи их военную тактику, в особенности стремительные маневры, сберегали силы для главной битвы; благодаря же отдельным мелким стычкам обрели воинскую сноровку и закалились. Однако Карл медленно, но неотступно оттеснял весь их разорванный фронт к русским границам, за которыми собирал свои силы мятежник Мазепа с запорожскими казаками. Ожидалось восстание и донских казаков. Русские, отступая, разоряли имения, сжигали села и даже неубранный хлеб, чтобы противнику пришлось двигаться по пустым и безлюдным краям. Царь не находил себе места ни в Москве, ни на воронежских корабельных верфях; то и дело он мчался к своему войску, чтобы еще раз прикинуть, нельзя ли остановить слишком зарвавшегося и издевающегося над ним противника.
Карл Двенадцатый был столь уверен в беспомощности русских, что долгое время медлил призвать себе на подмогу оставленные в Риге полки. Наконец, Петр узнал, что генерал Левенгаупт с корпусом в шестнадцать тысяч прибыл в Польшу и движется на соединение с армией короля. Созвали военный совет и порешили, что фельдмаршал Шереметев с главными силами выступит против полков короля Карла. Сам царь взялся руководить действиями против корпуса Левенгаупта. Выведав от пленных, что шведский генерал движется вперед в большой спешке, Петр так же поспешно двинул свое войско. В проводники набился какой-то жид из деревни Григорково. Но это был подкупленный шведами предатель — он побожился, что противник-де еще не переправился через Днепр, хотя на самом деле он сделал это еще три дня тому назад. Русские сами начали переправу на тот берег, да так бы и прозевали шведского генерала, если бы не попался им шляхтич Петрокович, рассказавший правду. Жида, понятное дело, немедля повесили, а указывать путь доверили этому шляхтичу. Двадцать восьмого сентября у деревни Лесной русский царь напал на шведов, посчитав, будто их всего восемь тысяч, то есть вполовину меньше, нежели на самом деле. Русских же было всего девять тысяч девятьсот двадцать пять драгунов, на две тысячи больше, чем пехоты. Сражение началось в час пополудни и длилось несколько часов, обе стороны так утомились, что часа два отдыхали на расстоянии доброго пушечного выстрела друг от друга. Затем баталия продолжалась еще ожесточеннее до семи вечера, пока шведы не были наголову разбиты и не бежали, оставив восемь тысяч павших. Преследовать бегущих царь на следующее утро отправил генерал-лейтенанта Флюка с несколькими отрядами драгун, казаков и калмыков. Они нагнали шведов у Пропойска, перебили более пятисот человек, несколько сот взяли в плен, кроме того, захватили более двух тысяч повозок. Да и из тех, что рассыпались в бегстве по дорогам и лесам, казаки многих побили. И, наконец, генерал-майор Ифланд под самым королевским лагерем напал на остатки армии Левенгаупта, многих перебил, отнял знамя и взял в плен две сотни солдат с тремя офицерами.
