— Не была, а есть, — резко поправил его Мур. — Она еще не умерла.
В комнате воцарилась гробовая тишина, все потупились, отвернувшись от Мура.
Цукер невозмутимо кивнул. Его ледяное спокойствие ничто не могло поколебать.
— Спасибо за поправку.
В разговор вмешался Маркетт.
— Вы читали его анкету? — спросил он.
— Да, — ответил Цукер. — Уоррен был единственным ребенком в семье. Судя по всему, обожаемым ребенком. Родился он в Хьюстоне. Отец был ученым-ракетостроителем, а это вам не шутки. Мать происходила из старинного рода нефтепромышленников. Оба они уже скончались. Так что Уоррен получил в наследство и ум, и деньги. В детстве за ним не числилось криминальных подвигов. Ни арестов, ни штрафов — ничего, что могло бы вызвать подозрения. Разве что единственный инцидент в мединституте, в анатомической лаборатории. Помимо этого я не нашел никаких тревожных симптомов, которые выдавали бы в нем хищника. В общем, нормальный парень. Вежливый и надежный.
— Среднестатистический, — тихо произнес Мур. — Обыкновенный.
Цукер кивнул.
— Да, мальчик, который ничем не выделялся, никому не доставлял хлопот. Это самый опасный вариант преступника, потому что здесь не просматриваются ни патология, ни психиатрический диагноз. Он очень похож на Теда Банди. Интеллигентный, организованный я внешне очень исполнительный. Но у него есть один психический сдвиг: он обожает истязать женщин. И, сталкиваясь с ним каждый день, вы никогда не подумаете, что за его улыбкой и добрым взглядом притаились мысли о том, с каким удовольствием он бы выпустил из вас кишки.
Содрогаясь от зловещего голоса Цукера, похожего на шипение, Риццоли оглядывала своих коллег.
«А ведь он прав. Я каждый день вижу Барри Фроста. Он кажется мне отличным парнем. Счастлив в браке. Всегда жизнерадостный. Но я не знаю, что у него на уме».
Фрост поймал на себе ее взгляд и покраснел.
— После инцидента в медицинском институте, — продолжил Цукер, — Хойт был вынужден бросить учебу. Он получил специальность лаборанта-медика и последовал за Эндрю Капрой в Саванну. Похоже, их дружба длилась несколько лет. Справки об авиаперелетах и выписки с кредитных карточек подтверждают, что они часто путешествовали вместе. В Грецию и Италию. В Мехико, где оба устроились волонтерами в сельскую клинику. Это был альянс двух охотников. Братья по крови, объединенные общими жестокими фантазиями.
— Кетгутная нить, — вставила Риццоли.
Цукер озадаченно взглянул на нее.
— Что?
— В странах «третьего мира» до сих пор пользуются кетгутом как шовным материалом. Вот откуда у него эти нити.
Маркетт одобрительно кивнул:
— Возможно, она права.
«Я абсолютно права», — ощетинившись, подумала Риццоли.
Цукер между тем продолжал говорить:
— Корделл убила Эндрю Капру и тем самым разрушила идеальную пару убийц. Она уничтожила самого близкого для Хойта человека. И поэтому стала его главной мишенью. Главной жертвой.
— Если Хойт находился в доме в ту ночь, когда был застрелен Капра, почему он не убил ее тогда? — спросил Маркетт.
— Я не знаю. Есть много неясностей в событиях той ночи в Саванне, пролить свет на которые может только сам Уоррен Хойт. Нам известно лишь, что он переехал в Бостон вскоре после того, как сюда приехала Кэтрин Корделл. И через год была убита Диана Стерлинг.
Наконец заговорил Мур. Не глядя на собравшихся, он вымученным голосом произнес:
— Как нам найти его?
— Вы можете держать под наблюдением его квартиру, но я не думаю, что он скоро там объявится. Это не его берлога. Не там он предается своим фантазиям. — Цукер откинулся на спинку кресла, уставившись в пустоту. Он как будто погрузился в мир Уоррена Хойта и его мысли. — Его настоящее убежище не связано с повседневной жизнью. Вполне возможно, оно находится довольно далеко от его квартиры, и туда он наведывается тайно. Не исключено, что он снимает это помещение под вымышленным именем.
— Снимая помещение, вы должны платить за него, — сказал Фрост. — Можно проследить за движением средств на его банковском счете.
Цукер кивнул.
— Вы узнаете, что это его берлога, потому что найдете там трофеи. Сувениры, которые он забирал у своих жертв. Возможно, он подготовил это помещение к тому, чтобы впоследствии притаскивать туда добычу. Своего рода камера пыток. Это место, где его никто не потревожит, не помешает завершить процедуру. Может быть, отдельно стоящее здание. Или квартира, оборудованная звуконепроницаемой защитой.
«Чтобы никто не услышал криков Корделл», — подумала Риццоли.
— В этом помещении он может быть самим собой, расслабиться. Он никогда не оставляет свою сперму на месте преступления, и это дает мне основание думать, что он способен задерживать эякуляцию до тех пор, пока не окажется в безопасном месте. В своей же берлоге он испытывает максимальное удовлетворение. Вероятно, он периодически наведывается туда, чтобы заново пережить наслаждение пытки. Это поддерживает его в промежутках между убийствами. — Цукер оглядел собравшихся. — Туда он и отвез Кэтрин Корделл.
* * *
Греки называли это dere, обозначая фронтальную часть шеи или горло, и это самая красивая, самая уязвимая часть женской анатомии. В горле пульсируют жизнь и дыхание, и под молочно-белой кожей Ифигении трепетали голубые вены, на которые был нацелен отцовский кинжал. Пока Ифигения лежала, распростертая на алтаре, успел ли Агамемнон полюбоваться изящным изгибом ее шеи? Или же он высматривал уязвимые точки, куда следовало нанести удар? Пусть и снедаемый тоской, неужели он не почувствовал в то мгновение, когда нож впился в кожу, сладостную негу, разлившуюся в паху, прилив сексуального наслаждения?
Даже древние греки со своими жуткими сказками об отцах, приносящих в жертву своих дочерей, о сыновьях, совокупляющихся со своими матерями, умалчивают о таких извращениях. Да, собственно, и не нужно говорить об этом; это одна из наших общих постыдных тайн, и мы понимаем ее без слов. Из тех воинов, что с каменными лицами слушали девичьи крики, наблюдали за тем, как срывают одежды с Ифигении, как подставляют под нож ее лебединую шею, кто из них не испытал неожиданный прилив блаженства? У кого не затвердел член?
И кто из них впредь при виде женского горла не испытает непреодолимое желание вонзить в него нож?
* * *
У нее горло такое же бледное, как, наверное, было и у Ифигении. Она берегла его от солнца, как и все рыжие, и лишь редкие веснушки портят ее алебастровую кожу. Все эти два года она берегла свою шею для меня. Я ценю это.
Я терпеливо ждал, пока она очнется. Я не сомневаюсь, что она уже проснулась и знает, что я рядом. Это видно по тому, как участился ее пульс. Я касаюсь ее горла — ложбинки, что повыше грудной клетки, и она судорожно вздыхает. Она задерживает дыхание, пока я глажу ее шею, прочерчивая пальцем сонную артерию. Пульс бьется сильно, и кожа ритмично вздымается. Я чувствую, как у меня под пальцем зарождается первая капелька пота. Пот словно дымка обволакивает ее кожу, и лицо начинает светиться. Когда я подбираюсь к ее челюсти, она наконец делает выдох; он похож на стон, потому что мешает клейкая лента на губах. Нет, моя Кэтрин не должна так скулить. Другие были глупыми газелями, но Кэтрин — тигрица, единственная, кто осмелился вступить в схватку и пролить кровь.
Она открывает глаза и смотрит на меня, и я вижу, что она все понимает. Я наконец победитель. А она, самая достойная из всех, — побежденная.
Я выкладываю свои инструменты. Они приятно клацают о металлический лоток, который я поставил возле кровати. Я чувствую что она наблюдает за мной, и знаю, что ее взгляд прикован к сверкающей стали. Она знает предназначение каждого инструмента, она и сама ими не раз пользовалась. Ретрактор нужен, чтобы расширить края раны. Гемостат перекроет кровеносные сосуды. А скальпель — о, мы оба знаем, для чего он используется.
Я ставлю лоток в изголовье, чтобы она могла видеть дальнейшее действие. Мне не нужно ничего говорить; обо всем скажет мерцание инструментов.
Я касаюсь ее живота, и брюшные мышцы напрягаются. Это нерожавший живот, его ровную поверхность не портят никакие рубцы. Лезвие пройдет по нему как по маслу.
Я беру скальпель и прижимаю его кончик к животу. Она судорожно вздыхает, и глаза ее расширяются.
Однажды я видел фотографию зебры, сделанную в тот момент, когда в ее шею впиваются клыки льва и глаза ее закатываются в смертельном ужасе. Я никогда не забуду этот образ. Его я вижу и сейчас, в глазах Кэтрин.
* * *
«О Боже. О Боже. О Боже».
Кэтрин с трудом дышала, чувствуя, как впивается в кожу острие скальпеля. Обливаясь потом, она закрыла глаза, с ужасом ожидая предстоящей боли. Судорожный всхлип застрял в горле, в нем была мольба к Всевышнему о смерти быстрой, но только не такой. Только не мучительное кромсание плоти.
