Потом, в камере, товарищи по несчастью лили на Анри воду, чтобы он пришел в себя. Когда молодой человек открыл глаза, то сразу вспомнил, что постыдно сознался во всем. Это было невыносимо. Он знал, что невиновен, но поставил свою подпись, потому что не вынес позора и боли. И тем обрек себя на еще более сильную боль и больший позор. Теперь Анри понял: все то, что он, будучи на свободе, принимал за жестокие испытания, не шло ни в какое сравнение с тем, что ждало его в будущем.
Он целый день просидел в углу, на толстом слое сухой грязи, соломы и тряпья, как побитая собака, а потом к нему подошел один из старожилов камеры и сказал:
– Мне нужны деньги.
Анри поднял на него полные мрака и муки глаза и равнодушно произнес:
– У меня нет денег.
Человек усмехнулся.
– Я не спрашивал, есть они у тебя или нет, я сказал, что они мне нужны.
С этими словами он бесцеремонно пнул Анри ногой. Моло дой человек встал. На том, кто с ним разговаривал, были кандальные цепи, и теперь он внезапно поднял руки и, резким движением обвив ими шею Анри, прижал юношу к стене.
– Говорят, ты дворянин? Давай проверим, так ли это, и поглядим, какого цвета у тебя кровь!
– Она такая же алая, как у тебя, – через силу прохрипел молодой человек, – только моя душа не такая гнилая и черная!
Он плюнул обидчику в лицо, будучи уверен, что его тут же убьют, но ошибся. В его взгляде было столько беспощадного отчаяния и смелости, столько безумной ожесточенности, что его оставили в покое.
Тем же вечером у Анри начался жар. Сказалось перенапряжение, вдобавок воспалились полученные во время пыток раны. Его кружило в водовороте кошмаров, бросало в пучину пульсирующей боли.
Однажды, когда он на мгновение выплыл из этого ужаса, ему явилась мать, Матильда де Лаваль. Положив на лоб прохладную руку, она промолвила: «Что бы ни случилось, не изменяй себе, Анри, пусть все, что произошло, не ожесточит тебя, не убавит душевных сил. Только так ты сможешь спастись».
Когда Анри наконец смог подняться, на его осунувшемся лице, казалось, остались одни лишь затуманенные несчастьем, непониманием и неверием глаза. Почти тут же состоялся суд – простая формальность, без свидетелей и защиты, где ему объявили приговор: двадцать лет каторги с отбыванием наказания на галерах, лишение всех прав дворянства и нанесение клейма в виде лилии, отличительного знака убийцы и вора.
Когда к его коже прикоснулось раскаленное железо, Анри закричал – не столько от жуткой боли, сколько от сознания жестокой несправедливости судьбы. Двадцать лет каторги! Жизнь среди преступников! Лишение всех прав дворянского имени!
Позорное клеймо на плече!
Молодой человек ожидал отправки в Тулон, когда ему сообщили, что его хотят видеть. За все это время к Анри приходил только один человек, мадам Рампон. Она уверяла, что не верит в его виновность; стараясь успокоить, сообщила, что его мать содержится в хороших условиях, и обещала ее навещать.
Его подвели к двойной решетке, разъединявшей камеру, в ко торой содержались опасные преступники, от общего коридора, и Анри увидел… Урсулу Гранден.
Она была все так же красива, модно и кокетливо одета. Рукава зеленовато-синего платья были обшиты пышными кружевными манжетами, из-под пришитых к нижней юбке воланов, которые напоминали морскую пену, выглядывали парчовые туфельки. При виде девушки, осторожно ступавшей по грязному полу, Анри почувствовал не только радость, но и мучительное напряжение воли. Он понял, что не должен проявить слабость и показать, что окончательно побежден.
Молодой человек не знал, что это свидание состоялось с согласия и даже по настоянию Луизы. Леопольд Гранден возражал, но мать Урсулы сказала: «Она обязательно должна его увидеть. После этого ей не придет в голову вспоминать о нем, а главное, сожалеть о том, что они расстались».
– Урсула!
– Анри! О боже, как ужасно ты выглядишь!
Молодой человек и в самом деле выглядел ужасно: бледный и худой, под глазами – темные круги; голова была обрита, и без своих прекрасных густых русых волос, в убогой тюремной одежде он казался странным и чужим. И выражение подавленности и скорби во взгляде отнюдь не прибавляло ему привлекательности.
– Что поделаешь, это тюрьма.
– С тобой плохо обращаются?
– Не хуже, чем с другими осужденными.
– Могу ли я что-то сделать, чтобы облегчить твою участь? – взволнованно произнесла девушка.
«Можешь. Просто скажи, что по-прежнему любишь меня, что сохранишь верность своей любви, а еще – что веришь в мою невиновность», – хотелось промолвить Анри, но вместо этого он спросил:
– Где ты была в ту ночь, почему уехала? Кто такой Франсуа Друо? И почему ты сказала, что не давала мне ключа от черного хода?
Ее жестокая наивность потрясла Анри до глубины души.
– Франсуа… это просто знакомый. О, Анри, я поняла, что не готова к бегству. А про ключ… Я сильно испугалась: весь дом был в крови, к нам пришли чужие люди и спрашивали про тебя… Мама сказала, что меня могут обвинить в том, будто я тебе помогала! – Девушка опустила заблестевшие от слез глаза и упрямо тряхнула головой. – Ты не можешь меня осуждать!
Анри горько улыбнулся. В самом деле, что он может теперь?
Только принять на себя еще одну непосильную тяжесть!
– У меня на плече клеймо каторжника. Лилия. Представляешь? Это навсегда.
Во взгляде Урсулы отразился ужас.
– О, Анри!
– А моя мать в Бисетре, лечебнице для душевнобольных. Я никогда ее не увижу. С тобой мы тоже не встретимся. Если я и вернусь через двадцать лет, это буду… уже не я.
Его глаза сверкали, но не от слез. То был незнакомый, жесткий, режущий блеск.
Урсула отпрянула. Она не узнавала своего Анри и сейчас не жалела о том, что их разделяет решетка. Когда пришел охранник, оба испытали невольное облегчение.
– Прощай, Анри, – сказала она, нервно теребя в руках кружевной платок.
– Прощай! – резко произнес он и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
1753 год, Тулон, Франция.
Если бы это случилось в иные времена! Если бы он ощутил теплое, могучее дыхание южного ветра, увидел серебрящееся море, почувствовал, как душа растворяется в его звуках и запахах, он был бы счастлив.
Теперь Анри помнил лишь быстрый переход по узким извилистым коридорам улиц, полные отвращения и испуга взгляды прохожих и слышал только звон собственных цепей. Вверх вздымались тучи белой пыли, камни, по которым ступали босые ноги, были горячи, точно уголья, и раскаленный воздух дрожал, как над жаровней.
Когда перед ним открылась жемчужная рябь залива, тонкие очертания далеких гор и яркая зелень виноградников, он почувствовал только скорбь и ужас выпавшей на его долю судьбы.
Если бы нынешнюю позорную жизнь можно было поменять на героическую смерть, он, не задумываясь ни на секунду, выбрал бы последнюю!
Вновь прибывшую партию каторжников затолкали в тесный, мрачный и душный сарай. Условия содержания были невыносимы: заключенные спали вповалку на голом полу, пища была отвратительна и скудна, никто не заикался о бане, потому вскоре многие заболели кожными болезнями. К этому невозможно было привыкнуть, и вместе с тем иногда Анри казалось, что прежняя жизнь – это всего лишь сон, что он всегда жил среди этих ожесточенных, изнуренных людей, ноги которых были стерты железом в кровь и которые не поднимали глаз от земли. А если они смотрели, то от их взгляда леденела кровь.
За это время Анри научился чувствовать в себе несгибаемый внутренний стержень, позволяющий отбрасывать за невидимую черту тех, кто видел в нем жертву. Тогда гордость дворянина превращалась в дерзость висельника, а вежливость и учтивость заменяла бесшабашная смелость.
Молодой офицер, проверяющий списки осужденных, оказался внимательным человеком, потому еще до отправки каторжников на галеры вызвал к себе Анри, предложил присесть и даже приказал подать ему чашку чая.
– Я видел ваши документы, – сказал он. – И хочу вам помочь.
– Вы верите в мою невиновность? – с надеждой произнес молодой человек. – Поверьте, я сделал признание под пытками!
– Не важно, верю ли я, – мягко ответил молодой офицер. – Вы уже осуждены, и с этим ничего не поделаешь. Но я могу попытаться облегчить вашу участь. Недавно я получил бумаги: мне предложено отобрать людей для войны в Индии. Сейчас там командуют губернатор Дюпле[31] и полковник Бюсси[32]. К сожалению, индийская кампания плохо финансируется правительством, потому они вынуждены вербовать солдат среди осужденных. Конечно, туда могут отправиться далеко не все, по крайней мере не те, кто обвинен в убийстве. Но ради вас, де Лаваль, я готов сделать исключение.
– Почему?
– Мне вас жаль. Вы благородный, образованный человек, вам будет нелегко среди галерников. К тому же такие, как вы, теряют себя в этом аду.
– Но я никогда не держал в руках оружие.
– Это не имеет значения. Главное, что там к вам будут относиться не как к преступнику, а как к солдату.
