Вздохнул Горшеня да ни с того ни с сего песню затянул — на всю сухарную пустыню:
— Я парнишечка простой —Крестик в документе,А у Кати, Кати той —Всё в ассортименте.
У Ивана от сердца отлегло: запел Горшеня — стало быть, выздоравливает, к себе возвращается. Он друга своего взглядом подзуживает, просит ещё куплетик затянуть — закрепить, так сказать, приятное ощущение. А Горшеня и сам рад-радёшенек горло нотой прочистить, гармонию в душе навести. Прокашлялся, запел протяжней прежнего:
— Я постюся при луне,Весь в смущенье ввергнут,И уже не любы мнеНи портвейн, ни вермут…
Допел Горшеня, зевнул и предлагает:
— Давай, Ваня, привал делать.
И действительно — солнечный блин уже за горизонт уползать стал, уже и холодком мятным подуло, и пряностями вечерними запахло. Пора разговоры заканчивать, на боковую пристраиваться. День впереди тяжёлый, решительный.
А ночью начался ливень, да ещё и ветер задул. Видать, сговорились стихии.
Очнулся Горшеня ото сна весь насквозь вымокший, а тут ещё тревога — Ивана-то рядом нет! Принялся он кружить на местности, друга выглядывать. Ноги его к мокрым сухарям прилипают, гром обухом глушит, дождь в загривок подталкивает. Наконец сквозь очередной всполох углядел какой-то странный силуэт: сидит некто на карачках, всем корпусом вперёд подался, будто бы низкий старт принял. Приблизился Горшеня к силуэту, нагнулся, принюхался. И через дождь и ветер чувствует, что пахнет не кем иным, как другом его Иваном, да только со всякими алкогольными примесями. Горшеня Ивана за плечо дёрнул, а тот никак не реагирует.
— Ты чего, Ваня, пьяный? — изумляется Горшеня. — Ты где алкоголь взял?
Иван вместо ответа покачнулся обмякшим телом, поднял голову навстречу ливню и рот широко открыл. Тут только Горшеня разобрал, что с неба дождь льётся не простой, а пивной. Заглотнул немного — а это даже не пиво, это какой-то ёрш!
Растерялся Горшеня — что теперь делать? Как оживлять товарища?
— Ах ты, олух царя небесного! — говорит он с укоризной. — У тебя же завтра день тяжёлый, а ты, понимаешь…
Но Иван и глазом не ведёт, он сейчас всякой реальности чужд. Горшеня его пару раз по щекам ударил да ещё по загривку довесил. Пошатнулся Иван, посмотрел на друга вполне вменяемо, с осуждением даже. Горшеня ещё сильнее изумился.
— Ты чего, Ваня, трезвый? — спрашивает.
Иван отмахнулся и опять ртом ливень ловит.
— Отстань, Горшеня, друг, — говорит. — Отстань ты, не дерись… Не видишь — тяжко мне.
Горшеня ладошку козырьком ко лбу своему приставил, вглядывается в Ивана.
— Как это, — говорит, — отстань?! Не отстану я от тебя, пока не расскажешь, что за хитроморфоза с тобой творится!
И присаживается на корточки, прямо в душу Ивану заглядывает.
— Думы во мне накопились, Горшеня, — сдаётся Иван. — Никогда я в жизни столько не думал, сколько за эти последние дни! Обо всём на свете думаю — а всё для чего? А для того, чтобы о главном не думать!
— А! — обрадовался Горшеня. — Ну это значит, что ты философом становишься. Это только они думают об чём угодно, чтобы только главное обойти.
— Я его — главное это — не обхожу, я его нарочно подальше отпинываю, чтобы не навалилось оно на меня всей своей неразрешимой задачностью, — в голосе Ивана взволнованность верха брать стала. — Что я с иглою буду делать, когда её найду? Вот этот вопрос мне покоя не даёт, распиливает меня изнутри острым лобзиком. Я же ведь не царевич и не посторонний богатырь, я этому самому Кощею сын родной, а он мне, стало быть, отец! Любимый мой папашка! Батька мой… Как я эту иглу ломать буду? — чуть ли не плачет Иван. — Как же я посмею отцовской жизнью распорядиться? Не ведаю, Горшеня, как мне быть… Ума не приложу.
— А ты и не прикладывай ума-то, — говорит ему Горшеня. — Тут дело такое, что умом вопроса не решить, его душевностью почувствовать надо.
Присел он на сухари, набрал горсть напитка, залил в рот, размазал ливень по лицу.
— Кончай, Ваня, голову себе ломать. В своей голове, Ваня, ты ответов на свои же вопросы не найдёшь. Найти их можно только в действии — в дороге, в творении, в души и тела свободном парении! Я по себе знаю: когда делаю что-то, только тогда ко мне ответы приходят — через руки, через ноги, через голову, через раскрытые миру объятия. А когда я сижу и думаю — являются мне, Ваня, одни вопросы, сменяют друг друга, как часовые, и пост свой окончательно не сдают, оборону держат крепко-накрепко. Поэтому главное, Ваня, — это делать что-то, действовать. Знание к нам через делание приходит, потому как ответы нам являются только через навык души.
Заметил Горшеня, что ливень вроде ослаб, стянул с ног сапоги, стал из них выливать ёрш небесный. Сам мысль свою продолжает, да красиво говорит — знать, захлебнул осадков самую нужную дозку.
— Душа, — говорит, — она точнее ума на жизненные вопросы реагирует, быстрее и правильнее. У души свой ум есть, он-то мудростью и называется. Мудрец — тот, который одновременно всеми своими частями мыслит, и сам он как настроенная гармоника. Гармоника знаешь как работает, Ваня? Есть в ней сам инструмент, рука гармониста и рождаемая их союзом музыка. Вот так же и человек — много в нём клапанов, много возможностей и вариантов. Такие пироги, Ваня. Короче говоря, чтобы понять тебе, как поступить в данной твоей ситуации, необходимо ту иголку разыскать и потрогать. Как только ты в руки её возьмёшь, как только тело твоё с ней соприкоснётся — так душа твоя сама тебе подскажет, на какие клавиши жать да в какую сторону оттягивать.
Прервался Горшеня, головой беспокойно во все стороны покрутил.
— Слушай, Ваня, у меня такое чувство, что кто-то нас подслушивает. У тебя нет такого?
— Да ты, Горшеня, никак и сам пьяный! — серчает Иван.
— Да? — икает Горшеня. — Наверное, пьяный. А как тут тверёзым будешь, когда они всё смешивают — пиво с водкой, ветер с дождём. Эвон как хлещет!
Иван над Горшеней склонился, лицо обтёр, мокрую чёлку с глаз убрал. Насторожился, ждёт от Горшени ещё чего-то. А Горшеня на него смотрит молча: мол, добавки нету.
— Большего ничего ты мне сказать не можешь? — надеется Иван непонятно на что.
— Ничего, Ваня. Большего тебе никто сейчас не скажет, поскольку никто больше тебя об этом и не знает. А я то, что сказал тебе, не с того свету контрабандой вынес и не в книге Кота Учёного вычитал, а сам своим умом и душой прочувствовал. И выговорил тебе — как последним поделился, ничего про запас не оставил. Твоё дело — принять или отринуть.
Вздохнул Иван. Приподнял Горшеню, обнял его, похлопал по спине.
— Горшень, друг, — срашивает, — а ты меня уважаешь?
— Уважаю. А ты меня, Вань?
Иван изо всех сил головой кивать стал — чуть от шеи её не отстегнул. Потом ещё что-то сказать хотел, да передумал, только потрогал зачем-то пальцами Горшенин картофельный нос. И правда — к чему слова, всё и так уже сказано, всё обмозговано; теперь пора делом себя с собой сверять.
Буря тем временем утихомирилась, ветер затих, только дождь ещё плюхает хмельными струйками по сухарям. Притулились Иван и Горшеня друг к другу, да и уснули спина к спине — так теплее, надёжнее.
38. Борщевое озеро
Утро поздновато наступило. Проснулись Иван и Горшеня с трудностями, лежат посреди пустыни, как две рыбные котлеты, в сухарях вываленные. И настроение у них такое же котлетное, и в телах такие же котлетные пузырение и рыхлость.
— Нехорошо, — говорит Горшеня, приподнимаясь на локте. — Серьёзное дело в полдень не начинают.
— Ладно, — хрипит Иван, с трудом себя к бодрствованию возвращая. — Не откладывать же ещё на сутки — неизвестно, что у них следующей ночью с неба польётся!
Горшеня щепоть сухарей с земли захватил, пожевал лениво, да, не дожевав, выплюнул — уж сильно те сухари пивными дрожжами отдают, не выветрился из них ещё дождевой дух.
— Эх, — вздыхает Горшеня, — сейчас бы рассольчику хлебнуть.
Отряхнулись, справили нужды и стоически побрели по солнцу в сторону Борщевого озера.
Сегодня уже без разговоров идут, ни сил у них на то нет, ни состояния, едва ноги по сухарям волочат. Час волочат, два волочат, уж третий безвыходный часок наступил. И тут наконец ветер стал до ноздрей борщовый запах доносить, а вскоре и видно стало то Борщевое озеро — разошлось оно по горизонту густой багровой полосой, в солнце отражаться стало. Ближе к нему и растительность началась — всякие желтоватые кустарники, причудливые зеленоствольные деревья. Горшеня с Иваном присмотрелись: ба, да это же укроп, только размером с яблоню! Тут же и петрушка, и сельдерей, и лавровый лист прямо в засушенном виде — и вся эта зелень такая же огромная!
