Однако, я забегаю вперед, пора вернуться и в собачник. Вернулся я туда в седьмом часу утра, совсем разбитый не столько бессонной ночью, сколько предыдущими переживаниями. Эта ночь со 2 на 3 ноября 1937 года была поистине кульминационным пунктом всех моих юбилейных чествований: ливень {311} гнусных ругательств и оскорблений, вылитых начальником отделения на мою голову. Через полгода мне пришлось перейти через вторую "кульминацию", а спустя новые полгода - еще и через третью, но обе они были уже не моральные, а физические, и, несомненно, что первая горше двух вторых. И все-таки какие всё это пустяки по сравнению со всем тем, что переживали физически и морально те подлинные страстотерпцы, о которых я рассказал выше!
Улегся на голый холодный пол собачника, но заснуть, конечно, не мог. Соседи мои уже не спали. Профессор опять участливо спросил: "ну что, не били?", и узнав, что не били, но окатили ушатом грязных ругательств, удивленно протянул: "Только-то?"
Утренний чай, "оправка", обед - прошли для меня, как в тумане. После обеда я собрался было заснуть "всерьез и надолго", как вдруг меня вызвали в комендантскую, там проверили краткую анкету, вернули очки, а оттуда вывели во двор и посадили в "Черного ворона", битком набитого мужчинами и женщинами, которых развозили по разным тюрьмам. На этот раз я попал в "Черного ворона" иной конструкции - без купе и с одной общей камерой. Это было "почтовое отделение No 3" - столько новостей из разных тюрем надо было узнать и передать во время короткого переезда!
Наконец - приехали. Опять бутырский "вокзал", опять повторение пройденного, опять изразцовая труба, опять раздевание "догола", опять фиоритуры известной гаммы: "встаньте! откройте рот! высуньте язык!" - и так далее. Вставал, открывал, высовывал, нагибался - и так далее. Потом через двор - в свою камеру No 45, "домой"...
Странное существо человек! Ведь, действительно, я почувствовал себя "дома", в своем обжитом углу, среди знакомых, месячных товарищей: пожатия рук, приветствия, вопросы и о моем деле, и о радиотелеграфе, и о почтовом отделении No 3. Я рассказал все {312} новости - и завалился в "метро": отказался потом от ужина и проспал до вечерней поверки, да и после нее спал всю ночь до утра.
X.
Прошел месяц - никто меня и никуда не вызывал; очевидно "дело" мое варилось в высших инстанциях. Наконец, 5-го декабря, на третьи сутки бессонного конвейера доктора Куртгляса, меня после обеда вызвали "без вещей": ну, значит, опять "Черный ворон", опять Лубянка, опять собачник. Но нет повели меня не на "вокзал", а в первый этаж другого корпуса, где тоже оказались следовательские комнаты.
Интересно отметить к слову, как всегда совершались эти шествия через тюремный двор.
В разных местах двора стояли деревянные будочки, вмещавшие как раз одного человека. Если сопровождавший меня тюремный чин издали усматривал, что навстречу нам ведут другого заключенного, то немедленно открывал дверцу ближайшей будочки, впихивал меня в нее и захлопывал дверь, чтобы я не видел, кто пройдет мимо меня. Иногда встречный конвоир проделывал такую операцию со своим поднадзорным - и тогда мы проходили мимо будочки с заключенным. Оборачиваться на ходу было строго воспрещено под угрозой различных тюремных взысканий.
Меня ввели в следовательскую. Лейтенант Шепталов был настолько любезен, что сам приехал на допрос в Бутырку и избавил меня от лубянского собачника. Настроение мое было пониженное: весь под впечатлением пыточного конвейера, проделываемого над доктором Куртглясом, я мог ожидать всевозможных аргументов подобного же рода и от следователя Шепталова. Но опасения мои не оправдались. Предложив мне сесть, лейтенант Шепталов сказал:
- Сегодня мы начнем с конца, уточним вопросы о ваших саратовских и каширских преступлениях. Вот {313} появившаяся в Саратове ранней весной 1935 года прокламация. Свидетели, саратовские эсеры, указывают, что она написана вами. Признаете свое авторство?
И он протянул мне гектографированный листок, озаглавленный: "Убит Киров, очередь за Сталиным!" Если прокламация эта была изготовлена в недрах НКВД, что почти несомненно, то нельзя не удивляться, каким безграмотным аспирантам заказывает НКВД подобные литературные произведения. А если бы даже листовку эту и составили саратовские эсеры, что почти невозможно, то и им она грамматически - не делает чести. Начиналась листовка фразой: "Который был палачом народа - убит!", в середине были призывы "будировать (в смысле "будить") общественное мнение", и много всяких подобных же перлов. Указав следователю Шепталову на все эти безграмотности, достойные учеников начальной школы, я просил избавить меня от авторства этой безграмотной стряпни.
- Однако свидетели подтверждают ваше авторство, - повторил следователь Шепталов.
- Не думаю, чтобы вы мне дали очную ставку с этими лжесвидетелями, ответил я. - Слишком это было бы для них конфузно. А к тому же сообщаю к вашему сведению, что за все три года жизни в Саратове я не был знаком ни с одним эсером.
- А между тем ваш саратовский квартирохозяин, сапожник Иринархов, показал на допросах, что к вам часто приходили незнакомые ему люди, в которых он теперь опознал предъявленных ему арестованных саратовских эсеров.
- Очень огорчен за него, если это так, - сказал я, - это значило бы, что его заставили дать ложные показания.
Впоследствии я узнал, что эта ссылка на показания Иринархова была ложью: при ряде допросов он ни разу не дал ложных показаний, каких от него {314} требовали. Мне повезло на честных квартирохозяев - саратовского Иринархова и каширского Быкова.
- Хорошо, оставим пока в стороне вопрос об авторстве прокламации, согласился следователь Шепталов, - нам интереснее другое: ваше отношение к этой листовке не по грамматике, а по существу. Согласны ли вы с призывом к террору?
- Нет, не согласен. Считаю при создавшихся государственных условиях террор и никчемным, и вредным, и гибельным.
- А саратовские эсеры утверждают, что вы были вполне солидарны с их террористической установкой.
- Еще раз повторяю, что за все три года саратовской ссылки не встречался ни с одним из эсеров, и сомневаюсь, чтобы вы пожелали дать мне очную ставку с ними.
- А вот увидите!
И следователь Шепталов что-то отметил на листе бумаги. Само собой понятно, что никакой очной ставки дано мне не было, да и сами эти свидетельские показания были, вероятно, следовательскими измышлениями.
- Вы отрицаете также и свое участие в заседаниях московской эсеровской группировки с 10 по 17 июля 1935 года?
- Решительно отрицаю.
- И, однако, пять из участников этих собраний утверждают, - тут следователь Шепталов повторил пять совершенно мне неизвестных и сразу же начисто забытых мною фамилий, - утверждают, что вы в течение всей недели принимали в их собеседованиях деятельное участие.
- Названные вами фамилии совершенно мне незнакомы, но дело не в том, а вот в чем: я никак не мог находиться целую неделю июля 1935 года в Москве так как, пребывая в это время в саратовской ссылке, я должен был через каждые четыре дня в {315} пятый являться в ГПУ на регистрацию, что вам очевидно неизвестно, или упущено вами из вида. - На регистрацию являются три раза в месяц, недоверчиво заметил следователь Шепталов.
- А я являлся раз в пять дней. Можете запросить об этом саратовский НКВД.
- И в четыре дня можно съездить из Саратова в Москву и обратно.
- Можно. Но во-первых - где же тогда мое участие в этом мифическом съезде в течение целой недели? А во-вторых - главное: за все три года ссылки я ни на один день не уезжал из Саратова. Это может подтвердить вам и мой квартирохозяин, Иринархов.
- Запросим!
Больше никогда я ничего не слышал об этих "саратовских пунктах" обвинения. Обычная стряпня филькиной грамоты: нагромоздит как можно больше хотя бы самых нелепых обвинений; пусть большинство их в процессе следствия и отпадает, а всё же может быть кое-что и останется. А если принять во внимание методы физических аргументов при допросах, то нет ничего удивительного в том, что в самых диких и неправдоподобных преступлениях "сознавались" замученные жертвы чекистского террора.
- Теперь перейдем к Кашире, - продолжал следователь Шепталов. - Вы там прожили целый год, снимая комнату у гражданина Быкова. Он показывает, что к вам часто наезжали из Москвы подозрительные люди, с которыми вы запирались в своей комнате, и что вы вели с ним самые контрреволюционные разговоры.
- Значит он арестован?
- Кто, Быков? Это вас не касается.
- Почему же нет? Раз я вел с ним преступные разговоры, значит и он вел их со мной?
- Представьте нам знать, кого надо арестовывать, а кого нет!
{316} - Хорошо, пусть же он подтвердит мне свои показания на очной ставке!
Я был вполне уверен, что это чистая выдумка, как и оказалось впоследствии, когда я узнал, что Быкова после моего ареста неоднократно допекали допросами в каширском НКВД, требуя от него нужных им показаний. Он имел мужество стойко выдержать многочисленные допросы и не дать показаний ложных.
