Но кто в пятьдесят первой тогда? Ведь Суянский нашел по базам какого-то Егорова Сергея Викторовича!
Холодцов еле дождался понедельника, приехал на работу на час раньше, караулил Суянского, упросил того опять залезть в базы, посмотреть информацию – внимательно, ничего не упуская. Тот посмотрел.
– Думаешь, что-то поменялось? Нет. Егоров Сергей Викторович. С женой и ребенком.
– А фотографию можешь найти?
Суянский покопался.
– Вот. Водительские права.
Холодцов посмотрел. Да, он видел этого мужчину лет сорока, со скучным неприметным лицом. Ездит на подержанном «Фольксвагене». Кажется, около машины как-то стояли женщина с мальчиком. Но Холодцов, естественно, понятия не имел, из какой они квартиры.
Теперь знает.
И что?
Ведь встретился он в лифте с тучным мужчиной, тот не помнит или не хочет признаваться, но Холодцов ошибиться не может, такая комплекция запоминается.
Еще интересней! – не живущий в их доме человек ехидно с ним здоровается и на что-то как бы намекает!
Но, может, и не ехидно, и без намека, может, Холодцову так показалось?
Представим: мужчина утром уходит от женщины. Услажденный, довольный, все ему кажется прекрасным. Открываются двери лифта, незнакомый человек здоровается, что у нас не так уж обычно, хочется ответить ему улыбкой и тоже поздороваться. И он улыбнулся и сказал свое «здрасьте-здрасьте» вполне приветливо, а если и была долька иронии, то она понятна, это чувство бывало и у Холодцова в молодости, когда он ходил, наполненный любовью к Оксане, счастливой и взаимной, радовался миру, но и слегка его жалел за то, что он не так счастлив, в его тогдашнем общении с миром тоже был оттенок ласковой иронии: эх, дескать, мир, живешь себе и не знаешь, как ты прекрасен!
Ну вот, и это прояснилось.
Все прояснилось.
У Холодцова будто тяжкий груз свалился с души, он стал счастлив почти так же, как в пору начальной любви с Оксаной. Работа ладилась, за день он переворошил недельную кучу документов.
Он ехал домой веселый, обдумывая, что он такое скажет детям и жене, чтобы они поняли: он вернулся, он исцелился, стал таким, как раньше.
Господи, и ведь из-за чего? Из-за мимолетной встречи в лифте, из-за дурацкой щели возле трубы!
А там, наверху, всего лишь молодая семья, которой нет дела до Холодцова и его мнительной тревожности.
Хотя – как знать, подумал он. Мне ведь ничего о них неизвестно. Да, обычная семья, ребенок, но кто он, этот Егоров? Почему он не может наблюдать за Холодцовым? Вполне может.
Но зачем?
Что ему нужно, черт бы его побрал?
Нет, Холодцов не впал в уныние от этих новых мыслей. Наоборот, он почувствовал себя сильным и уверенным, руки крепко сжали руль. Теперь он учтет все ошибки, он все разузнает скрупулезно и неторопливо, он придет к Егорову с фактами в руках, тому некуда будет деваться, разговор пойдет начистоту, и Холодцов наконец поймет, зачем этому негодяю понадобилось все о нем знать.
Те, кто до нас
Рассказ перемещенного лица
1
Не помню, сколько мне тогда было лет, примерно восемь. Я гостил в деревне у тети Любы и дяди Коли. Рядом с их домом был другой, старый, опустевший. Избушка, будто из сказки о древней Руси: бревенчатая, покосившаяся, крытая ветхой серой соломой. Там раньше жили мои бабушка Фекла и дедушка Никифор. Дедушка умер, а бабушка уехала в город к моей маме.
Ничего особенного не было в этом покинутом доме. Темные прохладные сени с земляным полом. Небольшая, но тяжелая, еле откроешь, дверь в горницу, обитая мешковиной, крепленной жердочками, в дырах виднелась какая-то труха. Сама горница, то есть все жилое помещение, – без привычных мне, городскому, комнат. Почти половину пространства занимала русская печь с лежанкой. До потолка мы с двоюродным братом Лешей, моим тезкой, легко дотягивались руками. Окошки крошечные, в четыре стеклышка, без форточек.
Меж тем, как я узнал после, в этом домишке помещались, кроме бабушки и дедушки, их дети, четыре брата и три сестры. Три да четыре, да два – девять человек. Невозможно представить. Но как-то жили.
Старший брат, дядя Петя, погиб на войне, сгорел в танке. Николай, Иван, Виктор тоже воевали, выжили, но сейчас их нет.
Брат Виктор умер в городе Грозном во время бомбежки (первая чеченская война). До этого лежал и тяжело болел. Однажды, когда начался очередной обстрел, ему стало совсем худо. Дочь его звонила по телефону, который почему-то работал, вызывала «скорую», умоляла приехать. Приехать, конечно, было невозможно, через час пешком пришел санитар-чеченец и сделал укол, она до сих пор со слезами вспоминает об этом. Но все же дядя умер через несколько дней, в начале января, его похоронили у дома, выдолбив углубление в каменистой земле под лоджией первого этажа. Перенесли на кладбище потом, когда все кончилось.
Брат Николай работал всю жизнь шофером, умер за рулем от разрыва сердца. Во время похорон вспоминали, какой он был безотказный.
«Мороз за тридцать, мы ему: Николай, ты б погодил, что ль, такой мороз, а в твоей же полуторке печки нету! А он в одеяло старое завернется, только руки выставит, рукавицы вот такие вот здоровущие напялит и смеется: «Ничаво!».
Эту полуторку я смутно припомнил, хотя было мне года четыре в ту пору, когда я ее видел и по ней, само собой, вдоволь поползал: прямые линии радиатора, крыльев, подножек и окон. Удивляла деревянная кабина с фанерными дверьми, на дверях загнутые остроклювые ручки. Тогда были в ходу такие ручки – у холодильников, еще у чего-то. Не помню. Но много. В кабине был особый и приятный запах: смесь технического – бензина, натруженных промасленных деталей, и жилого, человеческого – одежды, табака, одеколона.
Брат Иван одолел почти девяносто лет, до последних дней удивляя всех белизной оставшихся зубов и чернотой густых, лишь кое-где тронутых сединой, волос. Умер своей смертью в своем доме, в районе, называемом Пролетарка. Район городской, а дом совсем деревенский. И даже с колодцем. И небольшая конюшня была: дядя Иван держал лошадь, развозил на телеге мелкие товары по мелким магазинам. Мы приезжали к нему в гости летом, и в доме всегда было прохладно, уютно, чисто. Да и все дома и квартиры моих родственников отличались и отличаются порядком, чистотой, ухоженностью, поэтому меня так сердят разговоры о русской нечистоплотности. При этом, конечно, улицы возле домов и дяди Коли, и дяди Ивана были такие, что ни пройти, ни проехать, летом ухабы, колдобины и грязь, зимой сугробы, наледь и опять же грязища, если оттепель. Но это уже вопрос не к устройству русского человека, а к устройству русского общества.
А три сестры пока, то есть сейчас, когда я это пишу, слава богу, живы. Мария, Любовь, Зинаида – моя мама.
Это все мои поздние слова, я хотел не об этом.
Старый дом стоял и стоял, а потом дядя Коля решил сделать пристройку к сараю и для этого снести дом и использовать. Бревна на стены, а камень фундамента для того, чтобы вымостить в сарае пол: там будет стоять теленок и должно быть чисто.
Мы с братом, конечно, радовались событию. Ломать дом – это же интересно. Нам не терпелось помочь, поучаствовать.
Но дядя Коля все делал неторопливо. Сначала снимал понемногу солому с крыши и увозил ее, наскирдовав на тележку, которую прицеплял к своему мотоциклу «Урал». Потом разбирал стропила. Уже не помню, с чьей помощью. Кто-то был еще из взрослых. Мы тоже помогали, оттаскивали жерди и доски, складывали. Потом дошло до сруба. Толстые бревна подцеплялись ломами и выдергивались из венцов.
Тут-то дядя Коля и сказал про клад.
Ну, не клад, но вроде того.
– Дойдем до углового замка, до нижнего венца, – сказал дядя Коля, – там монета должна быть. Всягда закладывали. Золото или серябро.
Он так говорил: «всягда, серябро». В этой деревне многие так говорили. Сама деревня, Свищевка, была частью большого села Галахова. На пригорке собственно Галахово – очень длинная улица с домами по сторонам, там говорили обычно, как я привык слышать. Внизу, у Чуркиной речки, наша Свищевка, где «якали». А сбоку, на ровном месте, прямыми перекрестными улицами, кварталами, разместилась Киево-Николаевка, где жили хохлы – степенные серьезные мужики и хозяйственные, бодрые, неприветливые к посторонним женщины. Люди туда прибыли из Украины давно, во время каких-то голодов. Или бежали от войны. Говорили по-южному. Я все это знал уже тогда, потому что был любопытен, внимательно слушал и замечал.
Дядя Коля якал и в обычной речи, и в песнях, которые напевал за работой. Любил эту, например:
Хороши вясной в саду цвяточки,Еще лучше девушки вясной.Встретишь вечарочком девушку в садочке,Сразу жизнь становится другой.
Я тогда не вполне понимал смысла песни – почему от встречи с девушкой жизнь становится другой и, главное, сразу. У меня такого не наблюдалось. Но ранним и нагловатым своим умишкой втихомолку посмеивался над произношением дяди Коли и других свищевских: мне казалось тогда, что есть язык правильный и неправильный, грамотный и неграмотный, я был отличник.
