Саныч с человечком прислал весточку – он уже в тайге. И это хорошо. Хоть один человек вырвался отсюда. Пусть не на "золотую", а просто на посёлок, но там она, всё же ближе, воля, и воздух – чище.
После Гарика был Амбалик. Я пропустил момент передачи от одного к другому "ключей" от нашей хаты: меня выдернули из СИЗО на две недели. А когда я вернулся в хате Гарика уже не было – остались Амба с Липой, да ездил туда-сюда по этапам Саныч. И не было ни телика, ни сотовых – что отмели при шмоне, что улетело за забытую на пьяную голову на общаке пятилитровую ёмкость бражки, что просто так исчезло, без объяснений.
Про Амбу я уже упоминал. После него остался – Саныч, всего на пару недель, которые мы провели в окопных разговорах, воспоминаниях, чаепитиях, написании надзорных и кассационных жалоб, направленных в основном на то, чтоб у Саныча всё дело пошло в другое русло – по-тихому договориться с кумом и не трогать друг друга…
Жизнь Саныча – жизнь необыкновенного русского бандита, не скрывающего ни от кого, что он был и есть – бандос. Худенький, усатенький, дерзкий. Впрочем, за двадцать семь лет зон и лагерей (из пятидесяти одного своего) – трудно стать толстячком. Его ловили, били, убивали, любили – но больше всё же держали взаперти, в лагерях и камерах, но так и не смогли сделать из него ни винтика, ни шестерёнки сначала коммунистического паровоза, потом демократической повозки.
У нас нет слёз. У нас нет того, что мы могли бы назвать мягкостью – только ярость, ярость в избытке от постоянного столкновения с машиной "пгаво"-судия, от ежедневных уколов холодных, ненавидящих, злорадствующих в своей глубине взоров наших надзирателей. И редкая радость от общения на соседних шконарях. И беззлобные шутки над теми, кто проспал чаепитие с пачкой сушек, исчезающих быстрее, чем осколки гранаты, чем вдох-выдох:
– Кто сладко спит, тот видит только сны!...
– Точно, только у нас на "Белом лебеде" по-другому говорили: кто сладко спит, тот сладкого не видит…
Но сны зачастую – слаще сладкого, самого запретного. Может, поэтому здесь так много встречается любителей поспать – бандеров, бандерлогов, бизонов, супербизонов, мухоморов, для которых сны – ярче реальности, как манящий легкий дым ароматической травы, новый наркотик – галлюциноген, бесплатный и доступный. Россиянский суд, бессмысленный и беспощадный, лишая русского человека воли – свободы, не способен отнять или ограничить последнего пространства – невидимого мира снов, фантазий и воспоминаний, в котором всё так ярко и хорошо, в котором женщины не изменяют, а дышат полной грудью верностью и лаской, жёны не сажают мужей за "износ", изнасилование (то же и проститутки, по заказу, сначала обработав нужного человечка, а минуту спустя – строча заявление). В этом мире братья не доносят на братьев из безумной ревности к своим неверным подругам, дети не чудят со своими большими бедками. В этом теплом, манящем призывно сразу после кормёжки, мире тебя не осудят за убийство, в котором отсутствует труп, просто потому, что кто-то кому-то что-то сказал про то, что будто бы видел, как человек, похожий на тебя, немного поссорился с тем, кто похож на пропавшего без вести… Даже если в этом мире появится что-то похожее на приступ изжоги, отрыжку реальности, если лучший друг начнёт изворачиваться, топить тебя, грузить как "Боинга", намолотив своим языком кучу дури – у тебя есть возможность остановить всю эту ложь и гнусь – можешь проснуться, вздохнуть, и снова погрузиться в сон, провожаемый немигающими взглядами красоток, рекламирующих шампунь, лак для ногтей, баварское пиво – туда, к ним, к женам и женщинам разбираться – что было не так, была ли любовь, и осталась ли?
Итак, закон – это соблюдение правды и территории правды. А правда – это открытость истине, а значит, Богу и ненависть к Его врагам, поскольку человек, пришедший к врагу, и говорящий ему правду, маленькую правду о количестве войск и расположении частей, малюсенькую правду спасающую собственную ничтожную задницу – этот человек в этот момент становятся предателем, Иудой, предающим Бога своим ласковым ядовитым поцелуем. Судить может и будет только тот, кто отложил ложь и лукавство по отношению к Богу, будь хоть он пастух или разбойник.
Оборвались. Мало того, что вода вся уходит на питье – теперь её расходовать придётся под спецлютым особым контролем: чтоб словиться по долине надо не меньше половины бачка, не меньше тазика – на вторую попытку воды уже не хватит, а ведь надо ещё пить, мыть руки: ночь долгая.
Сова готовит ловило, вставляя обгоревшие спички в пятерёную нитку, чтобы наш конец, спущенный в канализацию с потоком воды из тазика, обмотался, сцепился, с их пятерёнкой или конём. Остальная хата в пожарном порядке участвует в срочном плетении нового коня, хотя это и не наша обязанность. Наша задача, чтоб дорога на больничку, на тубиков, турбович – была по зелёной. Но сейчас, в ночной спешке и духоте не до этого, не до выяснений: вдоволь ругаемся по долине с соседями через продол, которые оборвали коня, но сами давно уже про себя догадались – коня, ничего не попишешь, придётся плести нам, а то эти индейцы, набранные по объявлению, совсем утухнут. Лишь бы словились, от них уже ничего не надо, ни здравости, ни понимания, ни нового коня – орём по долине, инструктируем что делать. Сову завтра опять выдернут за это, за ночную общуху – рапорт, трюм (карцер), пять суток в робе под наблюдением в глазок через каждые четверть часа, сигареты, бурбулятор, кофе, весь запрет – не спрячешь, только с верхних хат, по долине, если сможешь сплести ловило из собственных носков… Но на это сейчас начхать – главное: дорога, дорога жизни, по которой течёт как по реке и любятина, и телефоны, и мульки серьезного характера с мыслями по суду, и рандоли, и выписки из УК и УПК, и программы телепередач, сигареты, растворимая картофельная пюрешка, приправа, обращения по централу, поисковые, материалы на коней и контрольки, провода для телеантенн, подарки курицам – как кровь, питающая каждую клетку тюрьмы. Дорога – это вена, признак жизни если она жива, на неё уходит последний рукав от серого таёжного свитера Саныча.
Саныч заехал в этом свитере. И после нескольких коротких недель его этапов, отъездов, шумных приездов, мы оказались на соседних шконарях. В перерывах между идеальными снами и суетой дорожников, мы пили чай на доске из-под нард, куда ещё поместились бы и конфетки, и шоколад, и халва, и печенюшки, и сахар, и рандолики, и мамины пирожки, если бы они были. Но по хате гулял голяк, а суетиться по централу было лень – мы пили чай, иногда окуная пальцы в то, что было к чаю, как альпинисты – в сухие мюсли. И говорили о жизни (непередаваемо), о разорённой, разрушенной до пепелищ стране (ещё более непередаваемо), и о нормальной жизни, о жёнах, женщинах, которым есть и нет прощения, и женщинах, которым можно простить всё, и которые, что бы там ни было – будут нам дороги, и женщинах, королевах наших царств, которых мы ещё не встретили, но которые будут точно лучшими, чем мы, прощая нам то, что нельзя прощать – их нынешнее одиночество, поскольку мы – здесь, а они нет.
– Была у меня такая… Почти такая женщина… – Саныч только закончил мульку на губернию, в одну из женских хат, Наденьке. – Сова, эй, Сова! Ну-ка, Совёнок, давай запаяй эту мульку серьезного характера. И сразу после проверки толкай по назначению – сам знаешь!...
Он уже толкнул этой Наденьке и другие груза серьезного характера – и мой китайский кипятильник (который, десятый, двадцатый уже за несколько месяцев на централе?..) и свою серебряную цепочку, и свою фотку десятилетней давности, где он – красивый бандит, ещё в теле, ещё не времён лесоповала на Вожской, а времён "Белого лебедя" на Соликамске, когда его ломали, выгнав мокрого на прогулку на заполярный мороз на четыре часа. Как заморозили Васю Бриллианта, отправив в прогулочный зимний дворик сразу из бани.
– Я в Москву приехал. На Трёх вокзалах нашёл ребятишек, Ваньку и Рыжего, и стали мы с ними отрабатываться… – посвистывал дыркой в штакетнике и прихлёбывал Саныч чаёк с мюслями, которые жевать-то было нечем после Вожской: слабость, авитаминоз плюс к тому, как убивают "красные", когда хотят списать на кого-нибудь несколько центнеров солярки…
Прошу учесть, что в этих записках – нет и не может быть видимой, сюжетной стройности, оттого, что от одного абзаца до следующего может пролегать пропасть в несколько суток, в которые вовсе не до бумаги и ручки, рефлексии, непрерывной грусти, ожидания любви, мыслей о любви, маленьких драм и комедий, уравновешенных, трезвых мыслей об абсурдности поисков ещё чего-либо в этих стенах и упорном желании доказать, что всё вовсе не так… После этого уже теряется нить – хотел написать о власти – получилось о любви, и уже эта нить, глядишь, тоже теряется, где-то в сновидениях, в идеальном нереальном тумане, во вновь оживающих надеждах и ожиданиях – и думаешь, а зачем это всё? Зачем кому-то знать, что там на самом деле было у Трёх вокзалов с безвестным дотоле читателю (или читательнице) Санычем, разбойником из далёкой Печоры? А где эта Печора? В Коми? Какая такая Коми? Коми не знаем, Воркуту знаем – там сидел, сидит, будет сидеть если так и пойдёт, брат, дед, прадед, а теперь – внук, правнук…
