через опустошенные земли: голые каменистые холмы и мертвые лощины, зловонные топи и смрадные, похожие на гнойники, болота, из которых торчали кривые высохшие деревца. Там и сям зияли глубокие трещины; из некоторых шел ядовитый желтый туман, растекавшийся по дороге и кутавший землю, так что мы все время боялись угодить в одну из этих адских ловушек.
Нигде ни проблеска зелени, ни птичьего крика. Все твари, мелкие и крупные, покинули эти края. Повсюду смерть и запустение — королевство, загубленное творившимся здесь злом. Я даже вообразить не мог, что так опустошило эти края. Не знаю, кто уж такая эта Моргана, но ее злая мощь превосходит все мыслимое и немыслимое.
Страх змеею вползал в сердце, но я продолжал ехать вперед, не заботясь о том, что будет со мной. Я молился. Я просил Благого Бога о защите. Безмолвно распевал я хвалебные и победные псалмы. Я призывал милость Спасителя на эти разоренные земли.
Гвальхмаи ехал рядом, и мы были опорой друг другу. Шепотом я рассказывал ему о Христе, и сын Оркад уверовал. Что бы ни сталось с нашими телами, души наши в Крепкой Деснице. И в этом было утешение, пусть и слабое.
Тем не менее путь становился все труднее, конский шаг — все медленнее. И вот, когда я уже думал, что проще ехать совсем без дороги, впереди показался морской утес. Море непрестанно било в его скалистое подножье, сверху кружили морские птицы и, что меня удивило, вороны.
Воронье! Я понял, где искать Мирддина. Жив он или мертв, но поиски наши закончены.
— Побудь с конями, — сказал я Гвальхмаи.
Он молча спешился и привязал лошадей к обугленному пню, потом сам уселся на этот пень, положив на колени обнаженный меч.
С молитвой на устах я начал долгий подъем на скалу, время от времени останавливаясь, чтобы крикнуть. Впрочем, я не ждал ответа; его и не было...
Мирддин сидел на камне на самой вершине утеса, сгорбившись, закутавшись в драный плащ, хотя солнце палило нещадно. Кругом, словно развалины крепости, лежали груды треснувших от жара камней. Слава Богу, он был жив! И, когда я вскарабкался на скалу, обернулся на звук шагов.
Я увидел его лицо и чуть не упал в море. Его глаза — Господи Иисусе! Его глаза обратились в потухшие угли, некогда яркий блеск невиданных золотых очей стал белесой золой!
Его брови были опалены, губы потрескались, кожа слезала клочьями. В спутанных волосах запеклась кровь.
— Мирддин! — Я бросился к нему, рыдая от радости, что он наконец нашелся, и от того, что с ним сделали.
— Что с тобой? Что она с тобой сотворила? — Я прижал его к себе, словно мать умирающее дитя.
Он заговорил, но что это был за голос! Хриплый сбивчивый шепот, слова давались с большим трудом.
— Бедивер, ты наконец пришел. Я знал, кто-нибудь придет. Знал... думал, это будет Пеллеас.
Пеллеас! Что с Пеллеасом? Я взглянул на склоны утеса, но никого не увидел.
— Я ждал... ждал... Я знал, Артур... кого-нибудь... пришлет... Где Пеллеас?
Куда девался его дивный голос? От жалости у меня слезы навернулись на глаза.
— Не говори, Эмрис. Прошу, не утомляй себя. Я о тебе позабочусь.
— Все хорошо... ее нет...
— Морганы?
Мирддин кивнул и облизал растрескавшиеся губы, отчего из них побежала кровь. Он пытался найти слова.
— Пожалуйста, Эмрис, — молил я, рыдая без стеснения. — Не говори. Давай уйдем отсюда.
Мирддин сжал мой рукав, его мертвые белые глаза незряче шарили вокруг.
— Нет... — прохрипел он. — Все в порядке... она бежала...
В первый миг я не поверил.
— Со мной Гвальхмаи; у нас лошади. Давай мы унесем тебя из этого ужасного места. Она может вернуться.
— Она бежала... сила ее сломлена. Я сразился с ней... Моргана разбита... ее больше нет... — Он задрожал, закрыл глаза и тяжело привалился ко мне. — Я так устал... так устал...
Сон или обморок стал для него избавлением. Не без труда я взвалил его на плечо и понес вниз к тому месту, где дожидался с конями Гвальхмаи.
При виде Мирддина юноша содрогнулся.
— Что с ним? — испуганно прошептал он.
— Не знаю, — отвечал я, медля сообщать правду. Как сказать, что виной всему Моргана, его кровная родственница? — Может, расскажет, когда очнется.
— А где Пеллеас? — спросил Гвальхмаи, вновь поднимая глаза к утесу.
— Может быть, задержался где-то еще. Будем молиться, чтобы это и впрямь оказалось так.
Тьма стремительно спускалась на этот обугленный краешек земли. Мы устроились на ночь в лощине, Гвальхмаи наносил столько сухого дерева, что хватило до утра. Я отыскал воду, сварил отвар из сухих трав, бывших среди прочего провианта, и подал Мирддину в своей глиняной чашке.
Похоже, от сна ему полегчало: он выпил отвар и попросил сухарей. Ел он в молчании, потом откинулся на спину и снова заснул.
Всю ночь я сидел над ним, но он спал крепко. К рассвету меня сменил Гвальхмаи, и я немного вздремнул. Мирддин заворочался, когда мы уже готовились к отъезду.
— Ты должен помочь мне, Бедивер, — хрипло произнес он, и я заметил, что голос его немного окреп.
— Я сделаю что прикажешь, господин.
— Сделай брение и залепи мне глаза.
Я колебался, и он ткнул рукой в мою сторону:
— Делай, что сказано!
Я развел водой глину и залепил Мирддину глаза, как он попросил, потом, оторвав край от рубахи, замотал поверх глины полотном. Мирддин ощупал повязку и похвалил работу.
Так началось наше медленное возвращение в мир живых — слепой Мирддин, прямой и безмолвный, высился в седле, а мы с Гвальхмаи по очереди вели в поводу его лошадь.
Глава 8
Тремя днями позже, когда наш скудный провиант был на исходе, мы выехали из Ллионесса. Я не оглядывался. Этот скорбный край оставил черную отметину в моей душе.
Мирддин все это время ни с кем не разговаривал. Он сидел в седле, расправив плечи, с завязанными глазами, рот его вновь и вновь кривила гримаса боли — или омерзения.
Мы ехали день и ночь, а когда наконец остановились отдохнуть, между нами и горькой опустошенной землей лежали многие лиги. Я разбил лагерь у ручья, Гвальхмаи добыл на ужин двух жирных зайцев. Мы зажарили их и съели в молчании, не в силах говорить от усталости.
