— Путники, в орден Справедливости едем, с дороги сбились, а ночь на дворе, страшно. Приехали прорысить ночлег. Денег у нас мало, только три о осталось. Одну можем заплатить. Положите нас хотя бы в сарае — все к людям ближе, не так боязно.
Тетка задумалась, потерла массивный подбородок, осмотрела меня с ног до головы.
— Гости к нам редко забредают, все больше проходимцы. Пущу я вас, а вы меня обворуете ночью. Вон лоб какой. — Она кивнула на Эда, сидящего на бортах и демонстративно свесившего ноги.
— Инвалид он, — вздохнула я. — Мой брат спит долгим сном, а уже смеркается… Страшно!
Крестьянка уставилась на перетянутую веревкой штанину и отвела взор.
— Большой брат? — поинтересовалась женщина.
— Двенадцать лет.
Из избы донесся мужской бас, даже скорее рев, аж страшно стало:
— Зара, кто там?
— Ночевать просятся, — откликнулась она. — Девка, калека и пацан. Дают одну о.
Я сосредоточила внимание на ней и не сразу увидела во дворе через дорогу старушку, опершуюся на отполированную до блеска клюку. Приятная такая старушка, сказочная: пышная бежевая юбка, белые-белые волосы, ресницы и брови тоже седые, а глаза — изумруды, в них — доброжелательность и мудрость.
— Коли воды мне принесете из колодца, то уступлю сарай, где сено. И деньги возьму, старая я, трудно мне.
— Не побрезгуешь ведра таскать? — шепнул Эд. — Не будь я калекой, помог бы.
— Мы согласны, — кивнула я, спешилась и повела Огника на скотный двор.
Старушка ковыляла впереди. Остановилась, клюкой указала на вытоптанную козами землю:
— Тут оставь вашу карету, а коня отпускай, девица, не бойся — волки далеко в лесу, они только зимой к людям приходят. Козочку у меня зимой зарезали, не уберегла.
За одной распахнутой дверью гоготали и кудахтали, за второй — мычали и блеяли. Два белых козленка носились туда-сюда, подпрыгивая.
— Распрягай коня, чего ждешь? — повысила голос старушка и ткнула в бревенчатый навес, по бокам обитый гнилыми досками: — Там спать будете.
«Какая романтика! На сеновале!» — не без сарказма подумала я.
Одноногий Эд спрыгнул с телеги и, опираясь на костыль, похромал распрягать коня. Старушка смотрела на него с любопытством, щурилась. Пожевала губами и прошептала:
— Такой красавец, и без ноги, жалко! Главное, чтоб другое на месте было. — Она сделала паузу, постучала себя по лбу и рассмеялась, видя мои круглые глаза: — Го-ло-ва!
Я улыбнулась и решила сменить тему, помня, как бабушки любят жаловаться на жизнь:
— Трудно вам одной? Такое хозяйство!
— Внучка у меня есть приблудная, Еська. Но у ней рука сухотная, ей ведра — тяжело.
— Показывайте, где тут колодец. — Я направилась к коромыслу и двум ведрам, и снова накрыло ощущение нереальности происходящего. Наверное, тому виной коромысло — старое, изогнутое, будто из книжки.
Чтобы наполнить бочку, пришлось сделать четыре ходки, потом еще одну, взять по ведру и налить скотине. Ну и вонища у них в стойле! Эд наблюдал за мной, скрестив руки на груди.
Закончив с трудовой повинностью, я залезла в телегу, попыталась растолкать Арлито, чтоб он своими ногами дошел до сеновала, но маг промычал нечленораздельно и не открыл глаз. Хорошо, сзади бортик телеги откидывался, и кое-как я спустила Арлито, подхватила за подмышки и поволокла к сеновалу. Занятая работой, я не сразу заметила, что возле дома старушки скапливаются крестьяне — молодые и пожилые, одиночки и семьями. Стайка чумазых босоногих ребятишек толпилась на дороге, мелюзга тянулашеи, чтоб рассмотреть нас получше.
— У вас редко бывают гости? — поинтересовался Эд у улыбчивого чернобородого мужичка, тот кивнул.
— Редко. Мы тут леф рубим, за нами — топи. Кому оно надо? В фтужу, бывает, охотники забредают…
— А главный тут кто? — Эд повысил голос, чтобы его слышали все, и из толпы шагнул рябой бритый наголо мужик протокольного вида с квадратным лицом и кривым носом, видимо, сломанным в драке.
— Я главный. Сенриком звать.
Эд приложил руку к груди, склонил голову:
— Раад из Рыбачьего. Это — моя племянница Ольга. Спасибо, что позволили переночевать у вас, не выгнали в ночь.
— Мы люди простые и справедливые, нам не жалко. — Он крякнул и обвел взором собравшихся — все сразу притихли. — Лесорубы мы. Коли не побрезгуете, приглашаю вечером к столу.
Конечно же, хотелось отказаться — Эду будет сложно играть калеку, ведь нужно восстанавливать кровообращение в ноге, постоянно ее разматывать. Но отказываться в таких случаях не принято, местные расценят отказ как плевок в душу. Потому пришлось расплыться в улыбке и сказать:
— Мы с радостью!
Желудок закурлыкал, предвкушая горячую еду.
* * *
Гостей тут встречали с шиком. В середине вытоптанной поляны, что находилась в конце поселка, где высилась гора спиленных сосновых стволов, развели костер до небес. Ближе к домам накрыли столы, лавок не было, и для Эда, как и для трех стариков, принесли скамью. Между столами и костром поставили музыканта с неким подобием волынки.
В честь нашего прибытия закололи трех ягнят, свинью и теленка. Мясо зажарили на углях, и теперь худенький светловолосый парнишка, похожий на повзрослевшего херувима, нарезал его крупными кусками и раскладывал на лепешки. С другой стороны стола девочка-подросток клала на лепешку рядом с мясом овощи.
Медовуху щедро разлили в десять кувшинов, крестьяне пили из горла и передавали питье дальше. Когда кувшин оказался у меня в руках, я убедила себя, что все микробы убил спирт, сделала пару глотков, закашлялась, аж слезы навернулись. Мужики уставились на меня, я улыбнулась, Эд рядом напрягся и прошептал:
— Ты ничего не забыла в телеге, что они могли бы украсть?
Я похлопала по сумке Арлито, перекинутой через плечо, он кивнул.
— Только оружие осталось там, но я его завернула в перину.
На некоторое время про нас забыли, все были заняты поглощением пищи и спиртного, мы с Эдом переглядывались, иногда и нам приходилось прикладываться к медовухе. Я сделала в общей сложности три глотка, но голова пошла кругом — это тело не привыкло к алкоголю, и я напилась с пяти капель.
В ушах зазвенело, предметы изменили очертания — наступило некое расширение сознания, чувства сделались выпуклыми, осязаемыми, очертания предметов — плавными. Присутствие Эда волновало до дрожи, хотелось по привычке прижаться к нему и дышать в ямочку между ключицами, но я старалась даже на него не смотреть — боялась, что взгляд меня выдаст, потому оперлась о стол и уставилась на костер.
Заиграл музыкальный инструмент, звук напоминал одновременно аккордеон и волынку и был глубоким, многослойным. Местные разбились по парам и принялись плясать, это напоминало упорядоченный танец то ли туземцев, то ли дивных фазанов: они скакали друг напротив друга, женщины играли полами широких юбок, крутились на месте и приседали, мужчины приседали, подпрыгивали, поворачивались то одним, то другим боком, а потом все разом схвати партнерш под руку и принялись кружить. Затем тары поменялись партнерами, после женщины танцевали с женщинами, а мужские пары имитировали поединок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
