— Не знаю. Ты когда-нибудь участвовал в избиении новичков?
Он ответил с потрясающим добродушием:
— Вы могли бы и сами догадаться.
— Угу… Ты никогда не делал этого.
— Почти правильно. Я никогда не участвовал в избиениях, но и никогда не имел сил попытаться воспрепятствовать. Кроме одного раза.
— И что?
Он закатал левый рукав и в свете лампочек приборного щитка показал мне руку. От локтя к запястью тянулся белый шрам.
— Я горжусь этим клеймом. Оно напоминает мне о том, что однажды у меня хватило силы духа, и случай тот меня кое-чему научил. — В его голосе не было ничего, кроме задумчивой безмятежности. — Я понял следующее: даже если ты горилла, все равно не вмешивайся в развлечения шимпов. — Он помолчал и добавил: — Грубое обращение — именно то, что портит всю систему, исправительные школы, тюрьмы, четыре пятых уголовного права. Лечить излечимых там, где они могут заразиться от неизлечимых, — это что угодно, только не гуманность. Это то же, что теребить рану и наслаждаться причиняемой при этом болью. — Он говорил не столько мне, сколько себе. — Из всего, что я прочел, Уилл, можно сделать вывод, что просвещенные люди, обладающие жизненным опытом, вбивали эту идею в умы на протяжении уже по меньшей мере сотни лет. Можно ли рассчитывать, что закон подхватит их идеи хотя бы в следующем веке?
— Сначала должна появиться несуществующая ныне наука о человеческой натуре. Я не порицаю закон за то, что на него не накладывает отпечаток борьба терминов, называемая нами психологией. Некоторые фрейдисты не могут не слушать некоторых бихевиористов[58] и наоборот. У нас есть зачатки науки о человеческой натуре, но развитие ее чрезвычайно затруднено, потому что до смерти пугает людей. Для греков было в порядке вещей сказать: «Познай самого себя» — но много ли людей отважилось бы на это, даже если бы у них имелись средства?
Я говорил главным образом потому, что надеялся: он продолжит разговор, пойдет тем путем, который выберет сам. Я думаю, ему было что сказать, но остановился мир.
Мое ли тенденциозное ощущение истории, Дрозма, стало причиной того, что я использовал для такого события, как это, избитые человеческие фразы?
Впереди, в половине квартала от нас, шагнул с тротуара на мостовую какой-то человек. Мы двигались по хорошо освещенной и тихой улочке недалеко от въезда на мост. Позади меня не было никаких машин, лишь далеко впереди, квартала через два, подмигивал красным фонариком одинокий автомобиль. Сколько угодно времени. Не требовалось никакой спешки. Моя нога спокойно нашла тормоз. Мы двигались не слишком быстро, и опасности сбить человека не было. А человек, между тем, опустился на колени, заливаемый светом фар моей машины и оранжевым сиянием натриевых уличных фонарей. Я полностью контролировал ситуацию и аккуратно остановился в пяти-шести футах от неизвестного. Он стоял на коленях боком к нам. Когда машина затормозила, он даже не повернул головы, лишь поднял руки к подбородку, словно пребывал на воскресной молитве. Потом руки его вяло опустились, и пальцы левой принялись исполнять оживленный танец, как будто неизвестный пытался схватить воздух над своим бедром. Его челюсть отвисла, и он, качнувшись, попытался подняться на ноги. Я заставил себя выбраться из машины и подойти к нему. Едва я приблизился, он повалился вперед. Я сумел подхватить его и осторожно уложил на спину, не позволив его голове удариться об асфальт. Это был невысокий пожилой мужчина, чистый и прилично одетый. Своим маленьким вздернутым носом и блестящими немигающими глазами он напоминал мне воробья. Его щека была жутко горячей. Я встречался с подобным жаром только однажды, давным-давно, когда один мой приятель-человек умирал от малярии. Думаю, мужчина пытался что-то сказать, но уже не подконтрольные его мозгу горло и язык родили долгое «У-у-ах-х». Словно последний вздох. Но удушья не было. Некоторое время его сверкающие глаза, сознательно сфокусированные на мне, смотрели твердо и непреклонно. Он явно что-то хотел сказать.
Я поднял голову и посмотрел на Абрахама, тоже притронувшегося к этому горящему телу. А вот нам двоим сказать было нечего.
7
16 МАРТА, ЧЕТВЕРГ, НОЧЬ, НЬЮ-ЙОРК
Первые газетные сообщения о бедствии появились только сегодня. Прошлым вечером, в десять часов — спустя всего лишь одну короткую неделю после того, как я впитывал душой чудеса, создаваемые Шэрон, — прозвучало бессвязное выражение тревоги по радио. Мы с Абрахамом слушали его и слышали в голосе диктора сдерживаемую истерику, как будто в коротких паузах между его сбивчивыми словами кто-то пощипывал туго натянутую проволоку. Было-де «несколько» случаев того, что может оказаться новым заболеванием, сказал он. В Кливленде, Вашингтоне, Нью-Йорке и на Западном побережье. Медицинские круги заинтересованы, хотя «явных» причин для тревоги нет.
— Западное побережье? — удивился Абрахам.
Диктор поспешно обратился к наиболее свежей жизненной информации — о крахе брака видеозвезды с известным борцом.
— Авиация, — пояснил я. — Париж и Лондон всего в нескольких часах полета отсюда…
Абрахам принес мне выпить. Мы не могли говорить, ни читать. Он почти весь вечер просидел возле меня, в сумрачной маленькой комнате, которая более чем когда-либо казалась мне похожей на хорошо меблированную пещеру в джунглях неизвестности. Нас преследовали одни и те же мысли, и мы ода прекрасно понимали панику, царящую в душе друг друга. Снова и снова мы пытались поймать по радио новости, но в них не было ничего, кроме повседневной трескучей мешанины из тривиальностей. Ближе к ночи Абрахам позвонил Шэрон. Их разговор представлял собой обычное воркование влюбленных с вопросами типа «Чем ты сейчас занимаешься?» — и поскольку он не упомянул о сообщении, прозвучавшем по радио, я сделал вывод, что она ничего не слышала. Повесив трубку, Абрахам сказал:
— Я не мог…
Три дня, прошедшие с воскресенья, позволили нам мало-помалу вернуться к хрупкой соломинке надежды. Тот человек, которого мы нашли на улице… Ведь это могла быть пневмония или дюжина других причин. Так мы сказали друг другу тогда и повторяли эти слова в течение последующих трех дней. Вызванная Абрахамом «скорая помощь» прибыла очень быстро. Врач задал нам несколько обычных вопросов. В глубине души он, казалось, был обеспокоен, но в вопросах его беспокойство ничем не проявлялось. Затем упавшего человека увезли. Я чуть было не спросил молодого врача о других похожих случаях, но решил попридержать язык. Вернувшись домой, мы с Абрахамом начали перекидываться друг с другом фальшивыми словами. Мы оба знали, что эти слова насквозь фальшивы, но ничего не могли поделать: они нас успокаивали, и это мнимое спокойствие казалось нам самым главным в жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
