Она слушала волшебные голоса, как будто впитывая их кожей; голубые глаза потемнели, губы вздрагивали… Взглянув на нее раз и два, Роберт подумал, что она сейчас не помнит о нем. Но он ошибался. Она думала о нем, только о нем, не домысливая, не приукрашивая, принимая его таким, как есть, — такого не похожего на фантазии ее юности. Но будь у него другие глаза, другие губы, другой смех, говори и двигайся он по-другому, она не полюбила бы так сильно. Ей нужны были эти глаза, этот голос, только эта неповторимая нервность в движениях и быстрая, как судорога, улыбка…
Вглядываясь в глубокие воды серебрящегося под луной венецианского канала, она видела отражение сидящего рядом с нею почти незнакомого человека, в котором вдруг сосредоточился весь ее мир.
Он тоже думал о ней, но иначе. Эта девушка, столь пленительная, пьянящая, отрезвляла его, как воспоминание о довоенной юности, полной самых возвышенных надежд, о ласковой матери, о первой чистой влюбленности — обо всем, чего больно было касаться, но не хотелось забыть.
В конце вечера, по традиции, заведенной хозяйкой, певцы выполняли просьбы гостей спеть то или иное произведение — романс, песню, серенаду.
— Вы знаете какой-нибудь русский романс? — спросил Роберт Маргариту. — Бедняги, наверное, с удовольствием спели бы на родном языке.
Грета, покусав губу, написала слово и положила записочку на поднос обходившего гостей лакея.
Просматривая заявки, певица радостно улыбнулась, развернув эту записку с одним по-русски написанным словом: «Соловей».
Романс был исполнен и имел большой успех.
— Я помню еще один русский романс, точнее, песню, — сказала Маргарита Роберту, когда они, попрощавшись с хозяйкою, сели в машину. — Только не смогла бы написать название.
— О чем она?
— Об одном разбойнике, о скале на середине реки, на которую никто кроме этого разбойника не поднимался. И еще одну помню о том же разбойнике, как он утопил персидскую княжну, которую любил.
— Эту я, пожалуй, тоже слышал, в Париже. Пел бас, Шаляпин. Вы его не слышали?
— Его нет, но о нем — много. А вы любите Париж?
Роберт усмехнулся.
— Любопытно, найдется ли такой европеец, который не любил бы Париж? А вот по поводу Берлина у нас с Рудольфом вкусы совпадают. Ни за что не хотел бы там жить.
— А если придется?
— Придется только в одном случае, и тогда фюрер найдет хороших архитекторов, чтобы перестроить все.
Она хотела что-то сказать, но машина остановилась возле ярко освещенного ресторана, название которого Маргарита не успела прочесть. Здесь тоже играла музыка, холеные лакеи легкими эльфами летали меж готических кресел и уставленных изысканными блюдами столов. В красноватом свете горели бриллианты дам. Роберт осторожно снял меха с плеч Маргариты.
— Вы думаете, это и есть мой мир? — спросила она, опустив ресницы. — Но я совсем другая.
— Вы разная. Сейчас вы такая, и я хочу любоваться вами. Жаль, что мы сегодня не сможем танцевать.
— Что у вас с рукой?
— Плечо болит. Я вчера был пьян.
— Вы могли бы выдумать что-нибудь, — улыбнулась Маргарита.
— Выдумать? Да нет, я жалею, что вы вчера не видели моих, как выразился ваш брат, акробатических этюдов.
— У меня довольно воображения.
— Ну и как?
Ее опущенные ресницы упрямо дрогнули.
— Если бы я вчера была с вами, мы сейчас могли бы танцевать.
Он усмехнулся, потом, не сдержавшись, вздохнул судорожно и тяжело.
— Что? — спросила она, посмотрев ему в глаза.
— Больше всего я боюсь того мгновенья, когда вы вот так же поднимете глаза и увидите, кто перед вами. А ведь это когда-нибудь произойдет.
— Что я должна увидеть такого, чего не вижу сейчас? Что перестала вам нравиться? Тогда я уйду. У меня хватит гордости. Я не дитя. И не слепая. Я знаю, что вела себя так, что почти вынудила вас… Нет, нет, не говорите ничего. Только одно… одну правду. Я должна ее знать.
— Я вас люблю, Грета. — Он не хотел этого говорить, но теперь следовало сказать всю правду. — В это трудно поверить, но клянусь вам, что произношу эти слова второй раз в жизни. Первый раз я произнес их пятнадцать лет назад моей жене, самой несчастной из всех женщин, которые меня знали.
— Значит, я буду второй? — улыбнулась Грета. — Второй не страшно.
Это было выражение Рудольфа. Лей хорошо помнил его. Гесс как-то, в 1927 году, когда Чарльз Линдберг совершил свой первый трансатлантический перелет из Америки в Европу, сказал, что хотел бы повторить полет, только в обратном направлении — с запада на восток. Его принялись отговаривать от этой авантюры, но он весело отвечал, что быть вторым не так страшно, как кажется, и с тех пор несколько раз повторял эти слова, вкладывая в них одному ему ведомый смысл.
Бог знает, что имела в виду Маргарита, но Роберт не попросил объяснений. Слова едва ли играли сейчас роль.
Они пили шампанское, обычно действующее на него как снотворное. У нее, напротив, пылали щеки и блестели глаза. Ей было хорошо и покойно в эти минуты; именно поэтому, из врожденной склонности к мазохизму, присущей всем Гессам, она заговорила о том, чего втайне боялась, но через что считала себя обязанной переступить.
«Только за этой чертой, — думала Грета, — начнется для нас совсем иной род отношений и я перестану быть для него хорошенькой куклой, с которой его вынудили поиграть обстоятельства».
Роберт все-таки отважился на танец. Наслаждение от ее физической близости пересиливало боль: от девушки исходило такое тепло и так податлива казалась вся ее точеная фигурка, что ему пришлось покрепче взять себя в руки. Страсть делает похожими всех женщин; стоит закрыть глаза, и ты забудешь, чью талию обнимает рука — непорочной девы или последней шлюхи из портовых притонов Гавра.
— Роберт, как вы относитесь к Ангелике? — невпопад начала Маргарита, когда они сели.
— Фройлейн Раубаль прелестная, талантливая девушка, — ответил он. — Я ее уважаю.
— А если бы ей потребовалась помощь?
— А она ей потребовалась? — он насторожился, и Маргарита это почувствовала.
— Да. Здесь все как-то странно. То, что в других местах и с другими людьми было бы просто и естественно, здесь не так. Например, за ней все время шпионят. Вы же не станете этого отрицать?
— Не шпионят, а присматривают, охраняют. Как и меня, и вашего брата, и вас.
— Но это стесняет свободу…
— Мы вынуждены с этим мириться.
— Но может возникнуть ситуация, когда с этим смириться невозможно. Когда человек хочет быть один. Он же имеет на это право.
— Отчасти.
— Отчасти? — поразилась Маргарита.
— Вы ведь говорите не об обычных людях. Вы говорите о нас.
— Но Гели не член НСДАП.
— Фройлейн Раубаль — племянница фюрера. Это гораздо больше.
— А ее сестру, брата, мать разве так же охраняют?
— Странный у нас с вами разговор, — прищурился Роберт. — Не слишком ли издалека вы начали?
— Гели попросила меня, чтобы я предупредила вас…
— О чем же?
— О том, что это касается… господина Гитлера. «Девчонка желает начать самостоятельную жизнь или еще чище — влюбилась, — мрачно подумал Лей. — И, конечно, мне суждено об этом узнать первому».
— Если дело касается фюрера, то не лучше ли ей самой обо всем ему и рассказать, — заметил он несколько раздраженно.
Маргарита опустила глаза. Опьянение разом прошло. Он отвечал так, как она меньше всего хотела. Они несколько минут молчали. Роберт не возобновлял разговора, и она понимала, что он уже ответил ей.
Они еще раз танцевали, и она снова забыла обо всем. Впервые он позволил себе вольность — коснуться губами ее шеи, и потом долго не повторял этого движенья, хотя она страстно желала этого. Много позже, уже вернувшись, миновав ворота и прогуливаясь по липовой аллее у дома, они остановились, и он поцеловал ее в губы немыслимым поцелуем, длившимся целую вечность. Он не проводил ее до двери. Поднявшись по ступеням, она обернулась и увидела, что он собирается снова сесть в машину, подъехавшую к самому крыльцу.
— Роберт! Куда вы? — спросила она почти жалобно.
— У меня встреча в рабочем клубе, и я опаздываю. Спокойной ночи, Грета.
Она сбежала вниз.
— Возьмите меня с собой! Вы должны меня взять!
Он посмотрел на часы.
— Я опаздываю уже на двадцать минут. Ваш пунктуальный брат в эту минуту кроет меня последними словами.
— Возьмите меня! Пожалуйста!
— Грета, но там уж совсем не ваш мир. Она не отвечала; только крепко держала его за руку. Он понял, что спорить — долго и бессмысленно.
— Хорошо, только переоденьтесь. Я вас подожду.
Она бросилась было к дому, но вернулась.
— Нет, я… лучше так.
— Вы представляете себе, куда мы едем?
— Роберт, я не могу! Там Ангелика… Она ждет…
Он несколько секунд соображал.
