Если М. А. Шмидт долго не появлялась в Ясной Поляне, то Лев Николаевич сам навещал ее в Овсянникове, отправляясь туда верхом. Я часто его сопровождал. Слезши с лошади, Толстой, уставший от езды, согбенный, с ногами кругом, как у заправского кавалериста, с хлыстом, подвешенным на петле у запястья правой руки, ковылял навстречу Марье Александровне, а та, тоже согбенная и слабенькая, в короткой, домашней юбке, спешила, ковыляя навстречу к нему. Сойдясь, старики обнимались и целовались. Это всегда поражало и умиляло меня.
Не тут ли жила «святая Клара» нашего «Франциска Ассизского»? И не ей ли, «старушке Шмидт», надо было делить всю жизнь со Львом Николаевичем, вместо пышной, горделивой, властной, требовательной, беспокойной и бурной графини Софьи Андреевны?! – Эта мысль зарождалась невольно в мозгу при виде счастливо сходящихся вместе двух неказистых на вид и смиренных, но сильных духом друзей-старичков, – рождалась и тотчас же потухала, уступая место другой: «нам ли, со стороны, знать это?! – на все воля Божья!..»
Около Льва Николаевича и Марьи Александровны странно было видеть сухого (душевно и телесно), с бесплодным сердцем, «ни холодного и ни горячего», но практичного Павла Александровича Буланже, или Бланманже, как называли его дочери Толстого, с ним, впрочем, дружившие. Буланже, которого в газетах и в «толстовской» среде тоже называли иногда «другом Толстого», был видным московским железнодорожным чиновником, который летом приезжал в Овсянниково на дачу. В 1902 году он оказал действительную, большую услугу больному Льву Николаевичу, добыв для него и для сопровождавших его членов семьи отдельный вагон для поездки в Крым. Организовав все это дело, Буланже тоже поехал со Львом Николаевичем, заботился о нем в дороге и потом опубликовал об этой поездке воспоминания, в которых, между прочим, подробно и интересно рассказал о бурной и многолюдной студенческой манифестации в честь великого писателя на Курском вокзале в Москве.
Все это прекрасно. Тем не менее не лежало к Бланманже мое сердце. Сухой, профессорского вида, без проблеска сердца и без улыбки, вечно «в футляре», льстивый со Львом Николаевичем и с членами его семьи и безразлично-высокомерный с молодыми «толстовцами», Буланже всегда возбуждал во мне какую-то непреодолимую, безотчетную антипатию, казался мне чиновником, эгоистом, человеком расчета. Не верилось мне, чтобы душа такого человека подлинно затронута была веянием возвышенного толстовского идеализма.
И «истории» Буланже, которой в свое время посвятил большой фельетон В. Дорошевич в «Русском слове», я не мог забыть, глядя на овсянниковского «профессора» в золотых очках и с почтенной грязно-пепельного цвета бородкой с проседью.
А «история» была вкратце такая. Буланже проиграл в карты деньги. Большие деньги. И притом чужие, казенные. После этого бесследно исчез, а дома у него нашли записку, в которой «несчастный» извещал всех, что «не может перенести позора того, что с ним случилось» и потому «решил покончить жизнь самоубийством». Страшное было открытие, но… что же делать? Не такие еще трагедии разыгрывались на земле. «Ничего нет нового под солнцем!..» Погрустили-погрустили, да и забыли о «бедном» Павле Александровиче, жертве рокового пристрастия к картежной игре.
А потом – что-то через год, через два – один добрый знакомец «самоубийцы» вдруг повстречался неожиданно с ним самим на южном берегу Крыма: Павел Александрович был жив, здоров и весел. Знакомый разболтал об этой встрече, скрываться Павлу Александровичу уже не было ни смысла, ни возможности, и он появился снова на московском горизонте. Дело его как-то «выяснилось», «замялось», «рассосалось», – и все пошло по-прежнему, как будто Павел Александрович никогда и не «кончал самоубийством».
Возможно, что свою проделку он даже поставил себе в заслугу. Объяснил ее как нечто «романтичное» или даже «возвышенное». Голь на выдумки хитра. По крайне мере, и Влас Дорошевич, изменив на этот раз своему огромному таланту сатирика и юмориста, смастерил в своем посвященном «воскресению» Буланже фельетоне какую-то сложную концепцию о двойственной природе души русского интеллигента. Недаром сам был интеллигент. Не интеллигент, а, скажем, мужичок или рабочий посмотрел бы на это дело попроще.
Так или иначе, Буланже «простили». Везде простили. И в Ясной Поляне тоже, куда, как это ни удивительно, бывший «самоубийца» имел все-таки смелость явиться снова.
Он начал опять переводить с английского всякие благочестивые брошюры для «Посредника», написал компилятивную статью о буддизме, для которой, хоть и с трудом, но достал «паспорт», то есть предисловие, у Льва Николаевича. Словом, преуспевал.
Буддизм – и карты? Благочестивые брошюры – и проигрыш чужих денег? «Толстовство» – и мнимое самоубийство? – Я бесплодно ломал голову над этими загадками.
Толстой, однако, снова «допустил» к себе Буланже. Что могло руководить им? Вероятно, стремление «не отринуть никого из приходящих». «Посреднику», может быть, нужен был переводчик.
Или… или Толстой, как и Христос, имел право сказать: «не здоровые имеют нужду во враче, но больные»? Может быть, его радовали проблески божественного света и в такой сухой, черствой и мелкой натуре, какой мне казалась натура «толстовствующего» железнодорожника, литератора и картежника? Может быть, он вспомнил, как тот провожал его в Крым? Может быть, в храме души Толстого раб Божий Павел предстоял в образе скромного мытаря у входа, тогда как мы, осуждающие, уподоблялись фарисею?
Может быть. Очень может быть!
Зато совсем, совсем казались сделанными из того же теста, что и Л. Н. Толстой со «старушкой Шмидт», сменявшие иногда Буланже около них супруги Горбуновы со своей детворой. Я имею в виду тогдашнего главу книгоиздательства «Посредник», писателя по педагогическим вопросам и поэта Ивана Ивановича Горбунова-Посадова и его жену и верную сотрудницу Елену Евгеньевну. И Льва-то Николаевича они боготворили всем сердцем, и «старушку Шмидт» любили не менее нежно. Личного (в грубом смысле) у них ничего не было. Жили и работали только во имя грядущего торжества одушевлявших их идей: истинного христианства, борьбы со злом, помощи обездоленным, братского общения народов, духовного возрождения человечества. Иван Иванович несколько «погряз» в «Посреднике», жертвуя ему развитием и совершенствованием своего, хоть скромного, но несомненного литературного дарования, но и эта жертва приносилась такому прекрасному делу, – делу создания хорошей книги для народа! Отстав в искусстве, Иван Иванович зато ни в чем не снизил в себе высокого звания человека. Нельзя было знать и не любить его. Это был человек, редкий по доброте и по теплоте чувства, отзывчивый и внимательный к людям, гуманист с головы до ног, благородный, скромный, органически неспособный на какую-нибудь эгоистическую, злую интригу, на дурные средства борьбы. Если в ком-нибудь он и сомневался, если и питал к кому-нибудь антипатию, то никогда не разжигал в себе этих чувств, а стыдился их и боролся с ними, – это уж наверное! Встретясь с Горбуновым-Посадовым, каждый, кто бы это ни был, слышал от него только слова добра и участия, – и эта репутация добряка с «всегда восторженной речью» создавала Ивану Ивановичу своего рода ореол. Он не жил, а парил. Не шел по земле, а вечно витал в облаках своих мечтаний – о новом, преображенном человечестве. И верная подруга жизни Ивана Ивановича всегда была с ним рядом.
Поэта и деятеля нашего многие считали сентиментальным, но отказать ему в искренности, глубине и чистоте чувства никто не мог.
Приезжая в Овсянниково погостить летом, Горбуновы радовались как солнцу каждому появлению Льва Николаевича в бедной усадебке, в разных углах которой стояли жилища «старушки Шмидт», Буланже и их. Не знали просто, как встретить Льва Николаевича, где посадить. Таяли и уничтожались добросовестно в лучах его Любви и Славы. О, как ценили они эти короткие встречи с Толстым!.. Встречи эти, конечно, были высшими, кульминационными пунктами их полной труда и самоотвержения жизненной дороги.
Лев Николаевич обыкновенно всегда целовался с Иваном Ивановичем при встречах и при расставаниях. Привозил ему исправленные корректуры уже начавшего во вторую половину 1910 года печататься «Пути жизни».
– Вот сколько Лев Николаевич сделал новых поправок в тексте! – сказал я однажды И. И. Горбунову, передавая ему корректуру. – Это не слишком обременит рабочих и не слишком дорого вам обойдется?
– Помилуйте, ведь это – вечное! – отвечал Иван Иванович.
В этом ответе раскрывается со всей подлинностью и глубиной отношение старого, верного ученика Толстого к самому учителю.
Зимой и весной 1910 года чертковские Телятинки – усадьба в трех верстах к югу от Ясной Поляны, – можно сказать, пустовали. Кроме рабочих, иногда – меня, попозже – подъехавшего из Новгорода, где он гостил у друга, переписчика Л. Н. Толстого С. М. Белинького, да изредка заглядывавших сюда отдельных «толстовцев», там долго никого больше не было. Но вот по весне подошел странный гость: невысокого роста молодой человек, с светлой, свалявшейся бородкой, с румяными, как яблочки, щеками и с кроткими голубыми глазами. По тому, как он был одет, – в какое-то рваное отребье, – можно было бы заключить, что это нищий, босяк, если бы не приветствие, с которым пришедший ко всем обращался:
