Братья переглянулись, один уже и рот открыл. Его баба его за рукав — дёрг.
Что у них в головах крутится — за версту видать. Всего майна я не заберу. А остальное, что от Жиляты осталось — им пойдёт.
Им лучше всего — если бы я вдову с сиротами голыми похолопил. Тогда нивы, пажити, подворье, живность — они поделят. А добавочных ртов не будет.
Второй братец посмотрел, да и сам в кружку уткнулся.
— Может, община за вдовицу выложится?
На три десятка дворов раскинуть 130 ногат… Грубо говоря — по две курицы. Но сотский молчит. Не его ли сынок нынче Румяне пятен понаставил? Ей-то цена, как невесте, вчера упала — сирота. А нынче-то…
Серебра нет, подворье вытрясут… Надо сыну добрую жену искать… С приданым, из крепкой семьи. Ежели эту уведут в холопки — сыну и сохнуть не по кому будет, ту возьмёт в жёны, на кого отец укажет, без споров.
Если дело о долге не решается полюбовно — впереди маячит княжеский суд. А это… грустно всем будет.
— Люди добрые, православные! Не дело бросать вдову с сиротками в нищете да унынии. Господь наш, Иисус Христос, велел заботу о малых и сирых являть. Давать им и корм, и кров. Возлюбите же ближних, яко себя самих! (О. Фёдор не стерпел и возвысил голос).
— Ага. А серебро ты, что ль из своей кисы вытрясешь? Так-то языком молотить… (Братья смущены. По обычаю надо бы помочь сродственнице…).
— Боярский сын Иван Рябина! Я, пресвитер Большеелбунской церкви, освящённой, с помощью божьей, в честь Святаго Креста Воздвижения, беру долг сей бедной вдовицы — на себя! Вот…
Присутствующие и рты пораскрывали. Потом — дружно загомонили, глядя на раскрасневшегося и просветлённого от собственной смелости и являемой богоугодности отца Фёдора.
Надо подыграть «батюшке» в решении его «квартирного вопроса»:
— Можно и так. Два условия. Первое: делаем долговую грамотку на тебя. Срок — год, рез — обычный. Второе: имение покойного переходит к тебе. Иначе, коли ты через год не расплатишься, чем я взыскивать буду?
Вот тут присутствующие сильно возмутились. Но остановить отца Фёдора было уже невозможно. Воспарив духом над трясиной унылой повседневности, почуяв вкус настоящего благодеяния, примерив доспехи истинного защитника «вдовиц и сирот», он обрушил на аудитории столь яркую и красноречивую проповедь милосердия и вспомоществования, что и у меня в носу защипало. Чуть не чихнул.
Как говорил Энди Таккер: «филантропия, если её поставить на коммерческую ногу, есть такое искусство, которое оказывает благодеяние не только берущему, но и дающему».
О. Фёдор — О. Генри не читал. Но являл собой яркий пример искреннего благородного богоугодного благочестивого благодетеля. «Б…» — во всех видах проистекало из всех его пор, дыр и слов, подобно мирру из мироточивых икон. «Искренне» — особенно ценно.
— Разве не сказано в Писании: отдай страждущему последнюю рубаху? Вот и я, преисполнившись сострадания к несчастьям соседей наших, готов пожертвовать даже и имением собственным. Свой дом! Своё жильё, где уже годы обретается моё милое семейство, отрываю от души своей со слезами, и жертвую на доброе дело. Отдаю его вдове с дочерьми. Ибо нельзя, не по-людски и не по-божески, оставлять несчастных без крова и укрытия.
Его энтузиазм, огонь истинной веры, горевший в очах доброго человека, нашедшего в себе силы пожертвовать даже и семейным очагом, ради воспомоществования «малым и слабым», расцвеченный удачными цитатами из священных текстов, озвученный профессионально поставленным голосом — просто отметал какие-либо сомнения и возражения.
Были бы мы квакеры — тут бы и заквакали. В смысле — замолились и запсалмились. А так просто прослезились и возрадовались.
К тому времени, когда хозяйка очухалась и вышла к гостям, все договора были уже подписаны и обмыты.
Туземцы постепенно осознавали произошедшее и начинали злиться. Ожидания братьев хозяйки оказались обмануты: хитроумные планы и расчёты по присвоению имения покойного — не исполнились. Поля, покосы, немалая часть хозяйства всё равно им достанется — поп такое хозяйство не потянет. Но придётся купить, а не поиметь на халяву. Да и вдовица с сиротками оставалась в селе, что потребует, по обычаю, их будущей помощи.
Нет ничего обиднее обманутых ожиданий. Под мохнатыми бородами и бровями зашевелилось наше исконно-посконное: опять кинули! Признаваться в собственной глупости и жадности аборигены не хотели и приступили к поиску виноватого.
Я на эту роль не подходил из-за своей мелкости и чужести. Чего на меня злиться? Вон, мои уже телегу запрягают — был и нету. Да и с чего? — Моё участие в произошедшем было столь минимально и невинно, что и прицепиться не к чему.
Приходской священник тоже не годился на роль виноватого. Тем более, что «божественный восторг филантропа» продолжал светить из его глаз.
Оставалась одна хозяйка. Да и вообще — «баба всегда виновата». Со времён Адама и Евы — по любому поводу. Общее мнение о том, что «лакомый кусок» просвистел мимо уважаемых носов по её вине, формировалось и укреплялось.
Сторговав у нового хозяина подворья пару овечек и большой мешок репы — надо же чем-то моих новосёлов кормить! — я уже собрался уезжать. На глаза попались очень… нацелованные губки Румяны.
— Слышь, красавица, а не поедешь ли ты со мной? У меня вотчина большая, дом просторный. Поворотливой да весёлой девушке — место найдётся. А? Давай быстренько.
Кажется, я тоже выступаю в роли филантропа. Навеяло. Ну, правда же! У меня и чисто, и тепло, работой служанки не заморены. Для молодой девчонки выбраться из крестьянской жизни в боярскую усадьбу… Перспектива же!
В ответ я получил презрительное фырканье и указание направления. Куда таким как я следует идти. Я не пошёл — я поехал. И не туда, а в городок с несколько более длинным названием, где меня ждали дела. А Большие Елбуны — остались.
…
История эта имела продолжение. В конце зимы в Пердуновку пришёл мой новгородский «хлебный обоз». Среди привезённых людей была и Румяна. Весьма истощённая, на седьмом месяце беременности, она рассказала о гибели своей семьи.
Её мать так и не смогла оправиться от потери мужа и подворья. Она потеряла интерес к жизни, целыми днями сидела на неубранной постели неодетая и непричёсанная, ни с кем не разговаривала и ничего не делала. Жизнь пробуждалась в ней только при появлении тёщи о. Фёдора.
Этот «иблис в юбке» нашла себе врагов в лице семейства покойного Жиляты. «Более всего мы ненавидим тех, за счёт кого мы живём» — международная народная мудрость. И не только про классовую борьбу.
Злобность тёщи немало способствовала тому, что соглашение об обмене подворьями было реализовано очень быстро. Однако и после она не оставляла своим вниманием бедную вдову. Ежедневно являлась она на своё старое подворье и требовала какую-либо, якобы забытую, мелочь или указывала на непорядок в ведении хозяйства.
Для вдовы эти яростные перепалки, доходившие даже и до таскания за волосы, были единственными моментами активности.
Из-за апатии матери и беременности Румяны, домашние занятия всё более сваливались на младшую из сестёр. В холода она заболела и умерла. Вскоре от тоски умерла и вдова. Румяна, не имея возможности прожить одной и встречая враждебность сородичей, бросила всё и, вспомнив моё приглашение, напросилась в мой проходивший мимо обоз. К сожалению, слишком поздно. Через неделю по прибытию она умерла от преждевременных родов.
Я рассказываю эту историю тебе, красавица, чтоб понятно было: попаданство есть несчастие. Для попаданца самого — прежде всего. Потерять всё: близких людей, весь прежний мир, собственное тело… Да любая ссылка, хоть в тайгу, хоть в пустыни египетские — против «вляпа» — лёгкая прогулка!
Однако же — и несчастие для людей, попаданцем затронутым. Попав в новый мир, попаданец бьётся в нём как жук в паутине. А нити сии — суть судьбы людские. Меняет мир, а значит — отношения между людьми. Делает это быстро, а люди не поспевают. Не успевают понять, перестроиться, изменится.
Решил я осчастливить мир сей «белыми печками». Хорошее дело, нужное. Для печей надобен кирпичник — сыскали Жиляту. Однако, приехавши на место, понял он, что нету в Пердуновке обычного к нему уважения, придыхания да пиетета. Самому поменяться, кусочек нового, мною созданного мира — принять не смог. Оттого и выпил с суздальцами лишку, оттого и помер. Я же додавил семейство его долгом — оно и вымерло. А моя вина — не дожал сразу да быстро.
Людей, коих дела мои зацепили, надобно полностью под себя брать. Они-то нынче хоть и против, а будущего не видят, без моего надзора, от по-новому обустройства — мрут.
«Мы в ответе за тех, кого приручаем». А за тех, кого разоряем? Жаль мне девок Жилятиных: похолопил бы — в нормальных баб выросли бы, жили бы счастливо. А так… червям могильным пропитание.
